Субботин, вселившись в подаренную Доктором комнату (да-да, такие презенты случаются!), ожидал, что у столь изысканного камина непременно должна быть легенда. И впрямь, таковая нашлась.

Забавный век, загадочные судьбы. Перед войной, рассказывала Милица, жил в субботинской комнате учёный- экономист Эфраим Сколарж – цыганисто смуглый, сухой, высокий, с серьгою в ухе и карими глазами навыкате, как у барана, готового драться за будущую невесту.

Как все воспитанные люди, читал Сколарж университетский курс политэкономии чернооким девам и стройным юношам с восточного факультета, имевшим внешность столь выразительную, что посади их на лошадь – готовые басмачи. Вёл семинар, как говорили, изумительный по красоте изложения, печатал спорные статьи в иностранных журналах и даже выезжал на международные конференции. Цитируя современников: Эфраим всегда найдёт, что сказать!

Надо признаться, подмигивала Милица, учёный ни в чём себе не отказывал. Не то, что нынешнее племя… богатыри Невы, громогласно соглашался Субботин. Старушка недоумённо смолкала, однако история не стояла на месте и упорно ждала продолжения. Казалось бы, благоденствуй! Раскладывай по полочкам теорию прибавочной стоимости… куда там. Беспокойный потомок езида и литовской княжны всерьёз разрабатывал теорию надклассового общества. Люди, проповедовал за чаем Эфраим, распугивая широкими жестами стайки кухонных тараканов, должны жить в раю, построенном своими руками. Противоборство классов – это борьба экономических интересов, в которой царит пустота. Чем кончилось?

Вокруг учёного сформировалась фракция левых эсеров! Субботин захохотал, но Милица оскорбилась, даже замахала руками. Понятно, что подобное безобразие не могло длиться сколько угодно. В ночь перед арестом Сколарж, предупреждённый одним из бывших учеников, до рассвета топил камин черновиками, страницами рефератами и протоколами собраний ячейки. Затем, переодевшись в чернорабочего и став похожим на ассирийца, чистильщика обуви, он попытался бежать, однако был схвачен неподалёку от финской границы и «вывезен за Можай». Хотя, раздумчиво добавила старушка, может быть, и не выслан, а расстрелян, как польский шпион. У нас через одного тут были шпионы! Камин с тех пор и не топили, а дымоход забили сажей и мусором. Вернувшись в комнату, риэлтор не спеша провёл рукой по изразцам с растительным орнаментом, ощутив чужое биение пульса.

Вот Общий Кот, тот не казался чужим. В дверь комнаты Субботина постучали, но это были свои, кот даже не шелохнулся. Пришлось шелохнуться Субботину.

– Вилечка, не спите ли часом? Попробуйте свежего пирожка! – зазывно окликнула Милица. Старушке явно было невмоготу пить чай в одиночестве

– Боже, какими мы были наивными, – прохрипел Субботин, – ни перед чем не могли устоять. Вышло тускло, в манере «заезжий тенор из Бердянска», но дива хмыкнула и умчалась. Субботин тщательно облачился в новую пару белья, сменил носки и сорочку. Умылся, оставив брызг больше, чем вылил воды на себя. По коридору бродил Общий Кот, стараясь оставлять на мокром полу как можно больше следов. Не иначе, готовился к вернисажу дворовых самцов. Кота, молодого и чёрного, как антрацит, с аристократическим белым галстуком и столь же белыми кончиками лап, принесли какие-то мимолётные дети. Вышло случайно, и хорошенько наигравшись, пушистую мелочь, как водится, забыли забрать.

Рос Общий Кот отверженным, как Жан Вальжан, игнорируя человеческую потребность в общении. В зрелом возрасте сделался он ещё и безнравственным. Жилище Общего Кота (известно, что именно кошки предоставляют людям возможность жить рядом, хорошо кормить их и ублажать) посетил однажды с упрёками эротического характера хозяин белобрысой левретки, рыжий, лысоватый и вредный – как пить дать, будущий управдом, веселился Субботин. Напрасно убеждал Михеев, что котопёс – это призрак телеэфира, животное из будущего. Левретку признали пострадавшей и оплатили ей визит к ветеринару. Кот равнодушно глянул на неё с подоконника в кухне, зевнул притворно и отвернулся. В общем, вёл себя вполне по-мужски.

Впрочем, рамки приличия негодник всё-таки признавал. Например, не ел с соседями из общей кастрюли. Гигиена, знаете ли, великая сила. Не гадил Кот и в общие тапки. На большую дорогу жизни, как известно, по малой нужде не ходят. После серьёзных распрей и прений Кот смирился с отхожим местом, сооружённым Михеичем из старого противня и книжного переплёта, засыпанным янтарным песочком, похищенным тем же автором в ящике под пожарным щитом. Кота с неделю дразнили Огнетушителем, но он лишь презрительно фыркал.

Потакая неумолимым соблазнам, Общий Кот воровал нарезку по графе товароведа «мясные/рыбные деликатесы, салаты и холодные закуски», но рыбу целиком, сардельки, мясо и колбасу не утаскивал. Забудешься, наваляют, подсказывал кошачий инстинкт. От диетического корма из магазина аристократ помойки с презрением отворачивался.

Соседи повздыхали, скрывая нежданную радость, и на прочие причуды Общего Кота махнули рукой: пусть живёт.

На десерт бродяга-кот благорасположен был слопать порцию свежего творога со сметаной. А осетрину второй свежести, граждане, говорил Общий Кот, выразительно покручивая хвостом, верните товароведам! Между прочим, я бы повесил этот лозунг прямо на кассе, думал Субботин. Манную кашу на молоке Общий Кот признавал лишь изредка, как некий компромисс с житейскими тяготами, но в строгом исполнении, без комочков. Однажды Милица прозевала убавить газ под ковшиком с манкой, зависнув на телефоне, и каша чуточку пригорела. Старушка была подвергнута кошачьему остракизму – он так смотрел на меня! Я до сих пор жёстко фраппирована, всхлипывала старушка.

На полном серьёзе певица уверяла соседей, что Кот шипел и ругался матом, плевал комочками каши и клялся, что он при ней на кухню ни ногой. Михеев верил, Субботин только посмеивался: болтай, кошара, что хочешь – куда деваться с подводной лодки? Когда Общий Кот оставался без надзора, мог поиграть лениво с растрёпанным рыжим бантом, забытым внучкой одной из подружек оперной дивы. В момент кошачьей игры старушки, толкаясь локтями, толпились за дверью на кухню, хихикали в кулачок и подглядывали, как гимназистки в банкетный зал. В период отопления Кот грелся на подоконнике.

Игнорируя возгласы типа «невозможно кухню проветрить!», он провожал городских прохожих задумчивым взглядом лодыря.

Шерсть у Кота была расцветки «безумный калейдоскоп». Шалава мамочка, дружище. Родила вас в лужу с разноцветными чернилами, язвил несносный Михеев. Не шалава, а мать всех грехов, вступала в дискуссию Милица Львовна. Субботин соглашался с обоими: почему бы, собственно, шалаве не стать матерью всех грехов? Припоминаете, как очень скорбная по части социальной ответственности девушка Мария из Магдалы стала христианской святой? Что, безнравственно смотрится? Пусть тот, кто сам без греха, начистит мне кастрюлю картошки, резюмировал Вилька, лишая соседей дискуссионной инициативы.

Общий Кот, как и положено венценосной особе, имел в квартире целых три прозвища. Милица звала его Обормотом, это было весьма близко к тексту. Субботин призывал Бартоломью: кот жмурил рыжие веки, но шёл на зов – похоже, из любопытства. Михеев кликал котика Мамыкой. Общий Кот, накормленный и обласканный, любил поплакаться в жилетку Михеичу, начиная монолог решительным «мам-мы». Егорыч уверял, что Мамыка, тёртый калач, в часы раздумий выкрикивал: «Хам-мы!» и виртуозно матерился, подобно маляру, случайно опрокинувшему на себя ведёрко с белилами.

– Да вы ешьте, ешьте! Пирожки с капустой, на сливочном масле, – приговаривала Милица Львовна. – Вам печь-то некогда, Виля, а домашнего хочется.

– Ой, как хочется! – вздохнул Субботин. Он в поездах всегда почти что глаз не смыкал. – Я вот сегодня хачапури…

И сразу осёкся под тяжёлым, угрюмым взглядом Кота. Совсем обедать разучились, сказал Субботину этот взгляд.

– Милица Львовна, простите великодушно, – озвучил Вилька немую просьбу Кота. – Не найдётся ли у вас пары кусочков колбаски? Лучше варёной. И без жира.