Кот одобрительно кивнул и выжидающе уставился на старушку.

– Сейчас посмотрю. Как не быть, вот она!

Обед состоялся. Соседи праздновали победу. Блаженно улыбаясь, Милица раскуривала чёрную пахитоску. Вилька давно не курил и уж тем более не позволял никому из пришлых. Было и без этого неуютно.

Коммуналки, как всем хорошо известно, бывают только двух типов: плохие либо очень плохие. Здешняя была до ремонта скверной, держалась на природном гуманизме соседей. В огромной квартире неизменно пахло мочой, войной с тараканами и вчерашним супом, пролитым на плиту. Меблировка субботинской комнаты, вымощенной классическим дубовым паркетом, обставлена была крайне просто, в стиле военного коммунизма:

– красивый камин в углу, о нём мы уже рассказывали, два разномастных стула, давно не модный стол-книжка, плоский телевизор, висевший на стенке с облупленными обоями, плюс исцарапанный котом книжный шкаф из карельской берёзы, вызывавший в памяти, по странной аналогии, трагические судьбы русской интеллигенции;

– прикроватная тумбочка, поверхность которой завалена сточенными карандашами, пустыми шариковыми ручками, механическим будильником, звонившим порой некстати, подвирающим калькулятором, старыми кроссвордами, разрозненными записями и парочкой растрёпанных детективов в мягких обложках;

– мягчайшая софа без спинок, старое кожаное кресло коньячного цвета в стиле «липовый чиппендейл», брошенное при переезде и ставшее лёгкой добычей.

Берёзовый книжный шкаф, со всех сторон изодранный Общим Котом – вероятно, из ненависти к пустой трате времени – служил заодно сервантом, храня бокалы и безделушки. Но вот чего не знали соседи, да и никто другой: в нижней полке шкафа был оборудован тайник, где хранились скромные накопления, важные документы, а также Лялькин злополучный компьютер. Вздохнув, Субботин выключил ноут и вновь убрал его со стола. Пора возвращаться в офис.

Глава 4-я. Вылазка.

Среда, 23 марта 2008 г., 14.40.

Ни новостей больше, ни предчувствий. Обретя душевное спокойствие, риэлтор собрался выйти, когда из соседней комнаты донёсся стук молотка.

– Михеич! – воззвал Субботин. – Ты что, ещё дома?

– Почти уехал, – ответил голос за стенкой.

– Зайди сегодня на ужин. У меня от поездки немного денег осталось. Будем пить хорошую водку. И закусывать блинами с икрой. Вот, кстати: есть у тебя икра? Возьми с собой, зайдёшь без стука.

– Икры полно, трехлитровая банка. Правда, кабачковая. Хорош трепаться, Билли, шериф здесь чуточку занят.

– Строчишь мемуары? Броня крепка, но башня вся помята?

– Лампу чиню. Абажур надо сменить, – кротко отозвался Михеев.

– А как там в общем и целом? – не унимался Вилька, хлопая себя по карманам. Нет, ключики придётся заказывать. Ан, вот они! На буфете. Не иначе, сами пришли… за стенкой прозвучал скупой ответ:

– Всё в ажуре, голова в абажуре… вот только сменщик подводит.

– Какие проблемы?! Натрави на него ремзону!

– Пошёл ты, Билли… знаешь, куда?

– Знаю. Уже иду.

Субботин ожидал стажёра не раньше пяти, но тот сам себя пригласил к половине третьего. Презрев условности, Рогачёв до приезда шефа вовсю обживался в офисе агентства «Антигуа». Нагрянув, как коршун, Гена, опытный столичный сердцеед, сразу же завладел вниманием обитательниц субботинского сераля. Нина, Марина и Катя, разновозрастные, но обаятельные, тормошили юношу, наперебой расспрашивали и хохотали.

Он озирался по сторонам и хмыкал, знакомясь с настенной россыпью, типа: «Хочешь умереть молодым? Спроси, хочу ли я похудеть!», «Не говори мне, чем заняться, и не услышишь, куда пойти!». Устав от общения, Рогачёв попросил глоток кофе. Ему принесли огромную чашку, украшенную затейливым вензелем: «Я тоже работаю в этом цирке».

Стажёр не выдержал и откровенно расхохотался. Он был невысок, но хорош собой, имел открытое лицо с белокурой прядью, как у Есенина, миндалевидные карие глазки, приплюснутый нос, широкий рот с крепкими зубками, которые, казалось, не столько провожали улыбку, сколько предупреждали: внимание, граждане, тут пальца в рот не клади! Вблизи он очень напоминал известную эстрадную звезду 80-х крайне невысокого роста. Внезапно беседа смолкла, и в дверях появилась Даша, приёмная дочь Субботина.

– Вы кто, санитарный врач? Чего это все притихли? – спросил стажёр.

– А вы у нас кто, массовик-затейник? Ржёте так, что на лестнице пыль столбом, – сказала Даша. – Субботин здесь? Телефон кем-то вечно занят.

– Присядь, ребёнок! И не рычи. Владыка скоро появится, – сказала Катя, тряхнув искусно заготовленными дредами, и громко захохотала, закидывая голову. Катя была симпатичной толстушкой лет под тридцать, деловой и сметливой. Прикрыв глаза, миниатюрная Марина, накрашенная и броская, насмешливо хмыкнула, и только главбух, которого все в офисе, от Вильки до уборщицы, звали Нинулей, и глазом не повела. Нинуля подошла к Даше и обняла её в знак приветствия. Застенчивому по натуре главбуху нелегко было выражать собственные эмоции, как любому человеку, привыкшему сдерживаться. К моменту нашего повествования Нине было около сорока. Субботин весьма ценил свой маленький коллектив, где все дополняли друг друга, и прозвище «гарем», брощенное кем-то из посторонних, прочно прилипло к маленькому коллективу «Антигуа». Но Нину Вилька выделял особо, профессиональный главбух – это сердце и кровь предприятия. В застенчивой Нине легко уживались отзывчивость, жёсткость к несправедливости и готовность к инициативе, что, если подумать, не столь уж разные вещи. Она умела ловко накрыть на стол, мгновенно поднять отчёты и разобраться с налоговой инспекцией. Простое, милое лицо; неяркий, точно рассчитанный макияж; дорогое и опрятное платье – такой была Нина-главбух.

– Бабушка умерла, – погрустнела Даша. – Отец должен был вернуться, но я его найти не могу. И телефон в коммуналке занят… что у них, Дом Советов? Надо будет полы помыть, сейчас папина очередь, а он не умеет. Он в чём-то очень безрукий. Милица папу обожает, но после каждой уборки взгреть может по-царски, как царь Иван Грозный Андрея Курбского. Не отвлекайтесь, это я так. Не отошла ещё от древней Руси. Порадуйте чем-нибудь. Хотя бы этой вот… говорящей обновкой (Даша качнула гладко причёсанной русой головкой в сторону Рогачёва). Может быть, на что-то сгодится?

– Могу сварить солянку с грибами, – нашёлся Рогачёв. – Салат с авокадо сделать, натереть морковку с чесноком. Способен также выразить себя в танце. Меня два года учили.

– Морковка-то успела за два года отрасти? – спросила Марина. Добродушная и язвительная, проницательная, но внешне наивная, она единственная в «гареме» успела к двадцати семи годам выйти замуж и развестись. – Натирать ничего не советую. У нас тут, натирщик, особо не разгуляешься.

– На салаты никто не жаловался. А в остальном – половозрелый, технически исправен и годен к употреблению, – в тон ей ответил Рогачёв.

– Хватит фигню пороть. Приедет шеф, даст прокашляться. Кому морковку натрёт, кому и пистоны вставит, – вздохнула Нина.

– У меня к пистонам иммунитет, – сказала Катя, – я с утра на телефоне сижу, любимой женой. Вот пусть Марина всё и огребёт! Две заявки, разиня, профукала.

– И ничего не профукала! – оскорбилась Марина. – Старушка номером ошиблась, зятя попросила найти. Мне бы кто… Михеев, правда, звал на свидание. Вот думаю, что надеть.

– Надень браслеты, – посоветовала Катюша. – Остальное не пригодится. Как настоящий таксист, он всё руками пробует.

– Ты-то откуда знаешь?!

– А ну, прикрыли птичий базар! – негромко, но отчётливо сказала Нина, и все моментально притихли. Даже птицы на ветке.

– И у меня иммунитет, – признался Генка. – В том смысле, что новичка не накажут, а там… да что там, Бог любит пехоту! Даша, Даша, не будьте столь мрачной. Бабушку жаль, это да. У меня её сроду не было. Старики умирают, иначе молодые бы не рождались.

– Умора, Капитан Очевидность! – прыснула Катя. – Молодые умирают иной раз прежде, чем старики. Вот у меня в Кургане…