Задыхаясь от быстрого шага, Субботин зашагал к себе на четвёртый этаж. В окнах тускло маячил рассвет, весёлый, как зарплата комедианта. Тревожил жёлтый свет фонарей, не зря большой писатель публично проклял мимозу. Город скрипел, грохотал и бился, бессловесно ожидая пробуждения и динамики. Городу казалось, что, объятый покоем, он близок к смерти, и это его пугало. На зубах вздымающегося к чердачным высотам Субботина скрипела ломаная линия горизонта, вся в песчаных изломах и брызгах спутниковых антенн, заброшенных мансард, каминных труб и чердачных окон.

Субботин позвонил, постучал в дверь ногой. Внутри лениво замялось, забилось об пол. Но дверь соседи по коммуналке не открывали.

– Михеич, витчиняй! Это я, – от отвращения к себе Субботина перекосило. Дитё малое, ключ потерял. Загремел огромный крюк, похожий на те, что браконьеры забрасывают на сомов. Дверь распахнулась.

– Мин херц, чего не спится? – спросил, не открывая глаз, Михеев, таксист и сосед по квартире. Это был высокий сухопарый мужчина с испитым хрящеватым лицом, испещрённым мелкими шрамами и увенчанным длинным поломанным носом. Михеев был разговорчив, философичен, насмешлив, как большинство таксистов, но и добропорядочен, как мало кто из его коллег по извозу. Физиономия Василия Егорыча вызывала в памяти распаханный осенний полигон для танковых битв. Михеев, и в самом деле, был когда-то водителем танка. Острыми буравчиками глаз он видел мир сквозь смотровую щель конфуцианских воззрений, но абсолютно без фанатизма.

Ушел Егорыч на пенсию досрочно, по смутным причинам, от которых по ночам издавал тоскливые стоны, но на гражданке стал вполне себе исправным таксистом. Сейчас сосед состряпал напоказ толику любопытства:

– Уильям Шекспирович! Какого хрена к себе не взойдёте?

– Ключи по дороге утратил, – хмуро сообщил Вильям Субботин, которого в дальнейшем поименуем Субботиным, Вилькой, а то и Бароном-Субботой. Смотря по обстоятельствам. Означенный Вилька швырнул в угол сумку с вещами, поставил на стол пакет с покупками из лабаза (никто к нам в гости не торопится?), со стонами разделся, лёг и моментально уснул. Сон, разродившийся немыслимым сюжетом, уже покачивал Вильку на мягких лапах. Крайне юный Субботин, вернувшийся в родные края, безмятежно топал из школы. Во всём неизменная, шла вперевалку улица Чкалова. По правую руку странника пялились окнами пятиэтажки. По левую, огрызаясь и скалясь, бродили ночные шакалы Панькина, микрорайона местной шпаны

Был полдень, и Вильке хотелось есть. Есть, впрочем, хотелось и взрослому Вильке, но шансов проснуться не было. Да и стоило ли? Самому готовить придётся. Вилька-спящий хмыкнул, Вилька-школьник важно покивал, соглашаясь. Мама Вильки, ныне покойная, готовит настолько скверно, что может запороть простейшую яичницу с салом. Отец, безнадёжно махнув рукой, запивает безвкусные пельмени вчерашним кефиром. Бабка и дети едят, что попало, никто особо не балует. Стало быть, надо зайти в магаз. Меню родится у прилавка. Над Вилькиной макушкой (причёска – стриженый «бокс»), томимой семейным долгом, беззвучно кружится ветер, пропитанный пылью, машинным маслом, окурками и бурой сажей из заводской преисподней. Тем самым ароматом Отечества, который сладок и приятен, поскольку исторгается крупнейшим в Европе металлургическим комбинатом города Ч.

Гигантом Вилька гордится. Родители порой скандалят вполголоса, потому что заболеваемость раком в Ч. на треть выше средней по области. Мать Вильки работает в школе, она – один из лучших преподов русского языка и литературы в трехсоттысячном вертепе строителей и металлургов.

Отец кормится преподаванием физики в медицинском училище акушерства и гинекологии. Неподкупный и желчный член партии, секретарь парткома в женском коллективе, Аркадий Викентьич, прозванный соседями Додиком за откровенную неприспособленность к жизни, всячески уклоняется от перехода на должность инструктора горкома. Позднее Вилька, попав в ту же ситуацию, прекрасно понял отца. Сам, дуралей, таким же негибким вырос. Юные акушерки, презрев загадки волновых колебаний и природу полей, беззастенчиво строили глазки Додику, красавцу-преподавателю, рослому, статному, в больших роговых очках, обладателю волнистой гривы иссиня-чёрных волос. Разбирательства похождений мнимого Казановы на колхозных полях во время сборов картошки были главной темой скандалов. Баба Шура, мамина мама, растившая Вильку и младшего брата Яна до поступления в школу, не раз намекала: у Кати с детства не всё с головой в порядке. Свезут её однажды в Кувшиново!

Что за Кувшиново и почему туда маму свезут, мальчики не знали, но боялись спросить. Вряд ли кто-либо рискнул вслух назвать Катерину Георгиевну ненормальной. Прозрение было поздним и совершенно напрасным. Шагая к дому, Вилька не озирался по сторонам: всё было привычно, освоено, протоптано до дыр в резиновых кедах. Болтали ржавой бахромой куски арматуры, торчавшие дикобразами в обломках бетонных плит. Асфальт, сминаясь от ходьбы, мечтал о ночной прохладе. Чугунные люки, гремевшие под ногами (заманчиво прыгнуть с разбега!), приглашали в коммунальную бездну, обещая, что она по занимательности не уступит Дантову аду. Желающих не находилось.

Мигнул затравленный ржавым ветром солнечный зайчик, и Вилька замер, свой лоб едва не раскроив. К одной из граней бетонного столба, освежившего в памяти взрослого Вильки забытое творение скульптора Мухиной, приклеено было частное объявление. Корявые буквы на клочке оберточной бумаги очень спешили, они наезжали друг на друга, сминались и вновь рассыпались веером. Кому и зачем? Это мне, понял Вилька. И, задыхаясь, прочёл: «За тобой следит призрак с видеокамерой. Через минуту он превратит тебя в глиняного болвана. Посадит рядом с другими и будет забавляться, кидая хлебные шарики».

Объявление ввело Вильку в ступор, и кто-то сразу же буркнул над ухом:

– Уходим, пока хозяин в отключке… да тише ты!

Дверь в комнату скрипнула и закрылась. Не помня себя, Субботин поднялся, выскочил в коридор и чуть не сбил с ног Михеева, чинно надевавшего перед зеркалом офицерский плащ старого образца.

– Кто тут? К кому сейчас приходили? – задыхаясь, спросил Субботин.

– К тебе, милейший! – невозмутимо отозвался Михеев. – Только что вышли. Ключи-то назад верни! Остался один комплект.

Субботин понял, что снова ничего не понимает. Вернулся к себе, потирая ноющие виски, бегло окинул комнату взглядом и поплёлся на кухню. Сварил крепчайший кофе в старой армянской джезве, оставшейся от бывшей при разводе как часть недвижимого имущества. Споро сварганил тесто, испёк хачапури и с наслаждением угостил соседей. Это было частью ритуала, каждый жилец имел свою специализацию. Михеев ваял шашлыки, Субботин фантазировал с выпечкой, а третья соседка, колоратурное сопрано в отставке по имени Милица Львовна (Михеев упорно величал старушку Милицией, за что и огребал от неё с удовольствием), изящно варила супы с ранней и поздней зеленью. Мужчины садились за стол, невольно втянув животы: осанка певицы (колоратура бывшей не бывает!) не оставляла шансов расслабиться. Гусары и сидя – гусары.

– Скажи, Егорыч, кто нынче меня навещал? – зевая с дрожью, спросил Субботин.

– А я почём знаю? Какие-то двое. Держались уверенно. Я даже решил, что ты впустил их без звонка. Потом, правда, вспомнил про ключ, – Михеев пожал плечами в неискоренимой уверенности, что мир устроен как надо. Кому было надо, старался не уточнять. – Что-нибудь спёрли? Или наоборот, привнесли в твою сиротскую жизнь?

– Есть многое на свете, друг Гораций, что и не снилось нашим папарацци. Еще не проверял. Все потрясения в будущем.

Субботин и не подозревал, насколько он близок к истине. Михеев с удовольствием доел свежий хачапури, стёр остатки желтка и хищно ощерился:

– Если что, ты только скажи. Бить будем всем таксопарком.

– За что, Егорыч?!

– Да не тебя, чухна вологодская.

– Скажи лучше, как твои пассажиропотоки?

– Текут помаленьку. Перебиваюсь с хлеба на водку.