Как только такси двинется с места, невесте положено громко заплакать, иначе назовут неблагодарной. И тогда от свекрови доброго отношения не жди. Сороковые ли годы или восьмидесятые — не важно, обычай есть обычай. Циньцинь не раз бывала на свадьбах своих подруг по заводу — все громко плакали, жалобно голосили, только вряд ли они искренне горевали. И потом, зачем плакать, если они собираются жить счастливо? Правда, свадьба — это конец свободной жизни, к тому же брак налагает на человека серьезную ответственность. Вся радость — в узорчатом паланкине, в котором тебя принесут в дом мужа, и радость эта исчезнет вместе с паланкином. Глядя на плачущих подруг, Циньцинь искренне страдала, уж наверняка сильнее, чем сама невеста. Она представила себе день собственной свадьбы, когда сама она должна будет плакать, и боялась, что добром это не кончится…

Допустим, она будет плакать всю дорогу, но, как только начнется свадебная церемония, надо будет быстро вытереть слезы, изобразить на лице небывалое счастье и со смущенным видом подносить гостям зажигалку… Циньцинь бывала на свадьбах много раз, и все они были похожи одна на другую. Разница заключалась лишь в том, что одних молодых она знала лучше, а других хуже, а прочее — одежда, поздравления, убранство в доме — все было одинаково. Если прийти туда через год, уже будет ребенок, в коридоре будут висеть пеленки, а молодая мать в шелковом ватном халате с залоснившимися рукавами примется радостно щебетать про своего драгоценного малыша: какой у него нынче цвет стула, что он пролепетал. В таких случаях надо сказать что-то приятное и бежать без оглядки. И так «навеки»? Стоило Циньцинь закрыть глаза — и перед ней с поразительной ясностью вставала картина семейного счастья, до которого оставалось два месяца. Да, он будет образцовым мужем, на зависть подружкам. Он сможет обеспечить ее. Закажет ей сапоги из телячьей кожи, из одного чуринского магазина побежит в другой, побывает даже в центральных магазинах… Нет, хватит! Раз он такой, она нарочно в день свадьбы наденет туфельки без шнурков. Она сама спрыгнет с кровати и быстро сунет ноги в туфли; интересно, что он тогда будет делать?

— Постойте, я сойду, — громко крикнула она. Кондуктор что-то недовольно пробурчал, двери открылись, и она выпрыгнула из вагона. На остановке было очень скользко, она едва не упала, но ее поддержали крепкие руки.

— Это ты… — Она обернулась. Он стоял перед ней — меховая шапка и плечи были засыпаны снегом — и ласково глядел на нее большими круглыми глазами. Она знала, что он будет ее ждать на этой остановке, но чуть было не проехала мимо.

— Почему так поздно? — спросил он, все еще поддерживая ее.

— Снег… трамвай, — стала она оправдываться.

— Мать тебя ждет, пельменей накрутила, в начинку положила сельдерея.

— Сельдерея? Откуда в такое время сельдерей?

— Тепличный, его не так просто купить, да и стоит немало, восемь мао^[59] за цзинь.

— Ну и ну!

— Ко мне приятели пришли, на тебя поглядеть…

— Поглядеть?..

— Люди полезные. Кстати, сегодня купил торшер. Теперь все в ажуре.

Это означало, что надо лишь дождаться счастливого дня, накрыть стол, заказать такси…

— Ты не рада? — растерянно спросил он.

Да и отчего бы не радоваться? Все так делают. Значит, так надо. К тому же его отец — заведующий управлением снабжения и сбыта, а ее — всего лишь начальник отдела пропаганды, так что его отец рангом повыше; у него одна младшая сестра, а у нее — два младших брата; по зарплате он плотник третьего разряда, а она — сборщица второго, так что ей с ним не тягаться; школу он окончил в шестьдесят девятом, а она только в семьдесят третьем; Циньцинь была хороша собой, по красоте ей можно было дать девяносто очков из ста, а Фу Юньсян (так звали жениха) был рослым и плотным, внушительного вида мужчиной, хотя и несколько грубоватым. У него были большие уши, правильной формы нос… В общем, он всем очень нравился. Так почему же не радоваться? Квартира давно приготовлена: в его комнате стоит новенький, девятнадцать цуней по диагонали, отечественный, черно-белый телевизор. Мама часто говорит: «Не прыгай с одной горы на другую только потому, что другая выше: так недолго и забыть, какую фамилию носишь». У мамы всегда при себе карманный безмен в расшитом футлярчике — покупая продукты, сама их взвешивает, чтобы не обманули. Ее не проведешь. Зятя тоже подобрала безошибочно.

— Ну и снег, сколько снегу… — печально говорит Циньцинь, ускоряя шаг.

Впереди, в снежной круговерти, светился белыми и желтыми огнями двухэтажный дом Фу Юньсяна. На втором этаже — узкие, высокие окна; крыша остроконечная, треугольная; наверху — небольшая мансарда; крыльцо украшено резьбой по дереву… Сквозь метель Циньцинь видит сказочные, прекрасные образы детства, но вот она ступила на крыльцо, услышала донесшийся изнутри нестройный шум хмельных голосов, стук костяшек мацзяна, и прекрасные видения мгновенно растаяли.

II

— Девять палок!

— Десять палок!

— Моя!

— Эх, сглупил, мать твою, не ту выложил, дурак, назад возьму!

— Отвались от кости, ублюдок! Что положил, то к столу прилипло. Припечатано, не тронь!

— Ходи-и! А-а-а!

Ей стало тошно. Противно было смотреть на лихорадочно мелькавшие над столом руки, на выложенные стенкой костяшки, на груды отброшенных костяшек — все наводило тоску. Эта игра не вызывала у нее ни симпатии, ни даже интереса — она и костей не различала, и Фу Юньсян не раз посмеивался над ней, но она не обращала на это никакого внимания. Может, ей сейчас лучше помочь его матери делать пельмени — во всяком случае, это куда приятнее, чем сидеть здесь за столом и смотреть, как играют в мацзян…

— Сестра Цинь! — вдруг крикнула одна из девушек и, расхохотавшись, бросилась к Цинь. Это была Ямочка, миловидная хохотушка лет двадцати. Она все время смеялась, без всякой причины, при этом на ее пухлых щечках играли ямочки. Все знали, что она с особым уважением относится к Циньцинь за то, что у той ресницы были на полтора миллиметра длиннее.

— Какая ты, в университет ходишь, а нас совсем забыла, — лопотала Ямочка, повиснув у Циньцинь на шее.

— Да разве это университет, вечерний… — усмехнулась Циньцинь.

— Плохой ли, хороший ли — не важно, главное, диплом, с ним удобнее и в техотдел пробиться, — с важностью заявил Фу Юньсян. Он одобрял учебу в университете, хотя понимал, что дело это нелегкое. — Иди сюда, Циньцинь, я тебе представлю моих новых друзей. Вот молодой Чжао, он из НИИ легкой промышленности, мы прозвали его Блохой, его папаша — начальник городского управления по трудоустройству.

У Чжао было бледное холеное лицо, глаза рассеянно бегали.

— А это агент по сбыту с мясокомбината.

— Меня зовут Гань, — сказал агент, почтительно приподнявшись с места, и как-то фальшиво рассмеялся. Лицо у него было в прыщах и угрях. Циньцинь кивнула им и села в мягкое кресло у стены. На магнитофоне крутилась давно знакомая ей пленка, но слов песни она ни разу не могла разобрать. Она вспомнила, что соседка у нее за стеной тоже купила себе магнитофон, записала иностранные песенки и прокручивает их гостям. Как услышишь знакомый мотив, сразу знаешь: у соседки гости. Но такая музыка почему-то не нравилась Циньцинь.

— Циньцинь!

Девушка обернулась.

— Тюлень, ты тоже пришел?

Это был рабочий с ее завода, он отпустил себе длинные волосы. Парень дружил с Фу Юньсяном, а прозвали его Тюленем потому, что ловко жонглировал мячом, поддавая его головой и носом, и любил демонстрировать свое мастерство.

Они снова принялись играть в мацзян; уйти было неловко, и Циньцинь от нечего делать осматривала комнату, в которой ей предстояло жить. Ничего не скажешь, все прекрасно устроено: в углу стоял книжный шкаф, который она просила Фу Юньсяна купить, и не пустой, а с книгами. Циньцинь с интересом рассматривала толстый том «Избранных сочинений» Маркса и Ленина, который соседствовал с «Блюдами китайской и западной кухни»; ниже лежали «Убийство в Восточном экспрессе» и «Тайна древнегреческой гробницы», а еще ниже — «Практический справочник по медицине» и «Модные выкройки»…