— Нет, все же хорошая песня. Это я был излишне суетлив.

— О чем это вы? — Девчушка, тонко воспринимающая смену настроений старика, беспокоилась всегда, даже во сне.

— Об одной песне.

— Какой песне?

В самом деле, какой? Старик молчал. Вряд ли она знает, и не для ее возраста слово «целует», пусть даже это поцелуй всего лишь моря с берегом.

— Вот о таком же, как сейчас, тихом, умиротворенном море, — уклончиво ответил он.

— Нет, дедушка, море непослушное, брюки мне намочило.

— Ну посиди тут, — старик чуть подвинулся. — Не подходи так близко к воде, еще волна унесет…

— Что вы, дедушка… — возразила девочка, однако от моря отошла. — Расскажите о своем детстве, — попросила она.

И старик начал:

— Помню, был у меня брат-близнец, ох, как мы с ним были похожи, не отличишь. Ты не знаешь его, он давно, еще в сорок третьем, погиб в японской жандармерии. Впрочем, ты, наверное, и не слышала, что такое жандармерия.

— А вот и слышала, — уловив в голосе старика снисходительные нотки, капризно протянула девочка. — «Докладываю начальнику Мацуи, впереди обнаружен Ли Сянъян…» Начальник Мацуи — это же японский жандарм, да? Мы смотрели «Партизан на равнине»^[48].

— Ну ладно. Так вот, когда нам было по пять лет, мы подрались. Как-то утром я стал рассказывать сон — сижу на большом коне, а конь красный. И вдруг братец заявляет, что тоже видел сон, и во сне тоже сидел на большом коне, и конь тоже был красным. Я замолчал — да как огрею его. Хоть и был я моложе на четыре часа, но скор на руку и всякий раз первым лез в драку. Он не стерпел, мы сцепились, принялись толкаться, лягаться, кусаться, мама растащила нас, пустив в ход метлу. Я ему весь нос раскровенил…

— Я думаю, дедушка, он был не прав, с чего это вдруг стал повторять точно такой же сон…

Старик молчал. Она так далека от этого, а пытается влезть в их детские раздоры, все разложить по полочкам — кто прав, кто виноват. Через семь десятков лет и ему не так-то просто рассудить прошлое. Наверное, зря он тогда накинулся на брата — тот имел право на любые сны, даже такие же, как у него, и рассказывать о них имел право. Нельзя было распускать руки, разбивать нос брату. Чем дольше старик жил, тем больше верил, что они и в самом деле видели один и тот же сон.

«Все-уш-ло, все-уш-ло», — пробормотало море.

— Вот бы иметь такую душу, как у моря…

— Что, дедушка?

— Душу, говорю, иметь бы такую, как у моря… Что такое душа, знаешь?

— Нам объяснял учитель. Но я не поняла.

— …Вот слушай, что приключилось двадцать лет назад, еще до твоего появления на свет. Был у нас один болтун, любую тему сводил к самому себе. Чуть какое собрание, идет на трибуну — и пошло: я, я, я. Я — то-то, я — такой-то… Наверное, были у него и достоинства, но я терпеть его не мог. Потом он ушел от нас, в какой-то мере из-за меня. Но откуда возникла во мне эта нетерпимость? А была бы душа такая, как у моря… Однако зачем я это рассказываю? Ты ведь еще слишком мала, чтобы понять…

— Да поняла, все поняла, есть у нас в классе одна цаца. Мы прозвали ее «хапуга». Чуть кто получит на экзамене хоть на балл выше, чем она, сразу морду кривит. Но когда она в первом полугодии по языку схватила только восемьдесят три^[49], я очень обрадовалась…

— Э, детка, так не годится, нельзя злорадствовать…

Девочка надулась и отошла от старика.

Небо распахнуто, море распахнуто, и он больше не произносит ни слова, только слушает степенное, неспешное дыхание моря, ощущает весь этот безбрежный, необъятный мир, и такое чувство, будто он вновь, запеленатый, лежит в люльке. Огромное море качает его, напевает колыбельную, овевает своим дуновеньем. Он улыбается, просит прощения, засыпает.

— Прости, — произносит старик.

СЛУШАЯ ПРИБОЙ

Невдалеке от берега из моря торчало несколько черных камней причудливой формы. Высокий прилив, вероятно, закрывал их полностью. Но чаще они выставляли наружу свои вершины, оббитые, обточенные, покрытые трещинами от палящего солнца, яростного ветра, соленых волн, от чехарды дней и ночей да череды знойных лет и суровых зим, а огромные, массивные лоснящиеся тела прятали под водой. Эту гряду валунов называли «тигриным порожком», видя в них сходство с тигром. На самом же деле, когда смотришь на причудливые формы, натянутые сравнения лишь обескураживают, и чем дольше смотришь, тем меньше камни походят на зверя. В сущности, ни на что они не похожи! Они никого не копируют, они — сами по себе.

А теперь позвольте предложить вам забраться вместе с моими героями на самый большой из камней. Трудность в том, что они отделены от берега полосой кипящего прибоя. Для большинства из вас, читатели, это проще простого, вы же можете, как говорят в народе, «перейти реку», то есть море, «нащупывая камушки». Запросто шлепая по воде — море тут мелкое. А наш слепой, прошедшей ночью слышавший бурное штормовое море, как решился он перебраться через эту воду, если даже не видит, глубока она или мелка?

Как бы там ни было, но он уже перешел и сидит на вознесенной над морем вершине, а внучка стоит рядом и ошалело верещит:

— Здорово! До чего здорово! Раз, еще раз, еще… — пересчитывает она белые барашки, бьющие по камням. — Дедушка, мы в самом центре моря, оно со всех сторон… Еще раз, ну и удар!

Старик улыбается, представляя себе, как на самом деле выглядит этот ее «центр моря». До берега от силы метра два — какой уж тут «центр»? Однако и на слух казалось, что волны, да-да, наступают со всех сторон. С яростным ревом, отчаянными, грозными, тяжелыми ударами они били по камням. Ба-бах… Он почти видел это крошево волн, разбивающихся о камни и рассыпающихся во все стороны мелкими, незаметными крупицами воды и соли. Завершив свой взлет в сумеречную пустоту неба, крупинки низвергались вниз, на камни, на тело старика, на поверхность моря. Стучали, ухали, шипели изломанные струйки и капли, смолкая уже через мгновение («мы вновь разбиты!»). Старик слышал громоподобный удар волны и неотвратимо следующее за ним шипенье бесчисленных разбегающихся ручейков — и чувствовал себя неуютно. Битва волн с камнями, понимал он, должна завершиться поражением волн, и еще поражением, и еще, он, казалось, ощущал боль этих поражений, но он также и знал, что в конце концов струйкам дано умиротворенно вернуться в материнское лоно.

Ба-бах, та-та-та, будто вызов его настроению, ответ на него, набежала новая волна, не дав тонким струйкам отзвенеть. Еще более грозная, могучая, патетичная волна. То, что он сейчас услыхал, было уже не единичным ударом, а отчаянным штурмом десятков, сотен, тысяч валов. Море разверзлось, море взбурлило, укрепило свой дух и ринулось на примолкшие камни и сушу, показывая, на что способно.

Так что же, возможно, море и не потерпит поражения? Не смирится? В краткой передышке великий океан лишь накапливал силы, готовясь к новым жарким схваткам.

Крак! — нет, это не хруст переломанных костей волн. Это салют моря, клич моря, это любовь и соперничество между морем и сушей, воинственный азарт, изощренное упорство, созидательный талант моря.

Волны бились, ухали, шипели — нет, то была не капель слез, не склоненная голова побежденного, а невинность возвращенной молодости, чистота вновь обретенной простоты, жизнерадостность детства и юмор зрелых лет, это была любовь каждого пузырька пены к их матери — огромному морю. Ведь оно внушило им отвагу, этим ничем не выдающимся слабеньким крупицам воды и соли, побудило их крошечные тельца слиться в громады волн и бросило одну за другой — вперед, вперед, вперед. В яростном порыве забыв о ласке, они, потерпев временную неудачу, возвращались в материнские объятия, отдыхали, готовясь к слиянию в новые валы.

— А скажи-ка, детка, кто кого пересилит, волны или камни? — встрепенувшись, обратился старик к девочке.