Ну, вот возьмите эту пару из четвертого номера восточного блока. На молодой женщине — розовая блузка с короткими рукавами, расклешенные брючки кофейного цвета, множество завитков, аккуратно уложенных и завершающихся ровной челочкой — и как только ухитрялась, фена у нее с собой, конечно, не было, да и в парикмахерскую вряд ли ежедневно бегала. Выдвинутые скулы несколько портили лицо, делая его угловатым, но все равно оно изливало свет молодости — сияющая луна! Супруг выглядел постарше, от уголков глаз побежали морщинки, и новехонький серый костюм из легкой ткани «палас» сидел мешковато, подчеркивая неуклюжесть, и все-таки даже неловкие движения были озарены хмельным счастьем.

Эта парочка никогда не расставалась и не закрывала рта. У воды их не видели — видимо, плавать не умели, но, похоже, нисколько о том не горевали, ибо для них в эти дни ничто не существовало: ни люди, ни море, ни сосны с ивами, ни белые облачка на голубом небе. Даже глубокой ночью, уже погружаясь в сон, они продолжали что-то бормотать. Не волнуйтесь, слышать их было некому, да эти нескончаемые тирады и предназначались друг для друга, и только один другого и мог услышать и понять. Ближе к рассвету, когда сон окончательно смаривал их, ровное дыхание и легкое поскрипывание пружин казались продолжением все того же немолчного шепота: тебя-тебя-тебя… люблю-люблю-люблю…

А другие изнывали от скуки. Так, на втором этаже единственного здесь трехэтажного корпуса, где были сосредоточены все административные службы, в седьмом номере жили три шофера. Они не отдыхали, они возили отдыхающих. И пока автобус стоял на приколе — если, конечно, не требовалось что-то в нем подремонтировать, — убивали время за картами, источавшими аромат цветочного одеколона. Когда для комплекта недоставало игрока, они звали горничных, и те не возражали против такой компании. Играли всерьез, лица суровые, словно они за рулем грузовика с прицепом на узком мосту. Время от времени игроки поднимали глаза на партнера, выслушивали его, порой яростно обвиняли в нарушении правил, и тогда начинались грубые перебранки, прерывавшие игру. Оставалось только расходиться, раз и навсегда разорвав все и всяческие отношения. Но тут горничные принимались гадать на картах. Каждая по-своему, и потому судьба всякий раз выпадала иная. Гадание расслабляло и примиряло. Логика была простая, но беспроигрышная: выпадет доброе предзнаменование — шофер ликует, а на дурной знак отвечает громким хохотом: доскриплю, еще обставлю судьбу! «Привалило!» — восклицали они с таким видом, будто сорвали банк или схватили изрядный куш. Вражда испарялась, огонь гас, и они резались в «сто очков»: сбрасывали дам, козыряли червями, прокидывали оставшиеся масти, наносили решающие удары — и так до глубокой ночи, не помышляя о сне.

Встречались в доме отдыха этакие самозваные покорители морей, те, кто с морем на «ты» и бросает ему вызов, полагая, что оно только лишь для них и существует. В любую погоду, в штиль и в шторм, обнажив крепкие мышцы и демонстрируя загар, они в купальных костюмах шествовали к пляжу, привычным жестом бросали махровые полотенца или банные простыни под пластиковый навес, разминали прессы и торсы и входили в море с независимым видом, будто въезжали в собственную вотчину или, опершись о седло, вскакивали на любимого скакуна. Когда море бурлило недостаточно, они били руками по поверхности, вспенивая перед собой воду, и недовольно бурчали: «Нет, не то!» — презрительно игнорируя прочих, жалких в своем страхе перед водой и даже на мелководье цепляющихся за спасательные круги или протянутые руки. Пара взмахов кролем: шлеп, шлеп — и полусотни метров как не бывало — или же баттерфляем: плюх, плюх, торс взметнется над водой и вновь погрузится — и, сопровождаемые завистливыми взглядами, покорители морей оставляют позади людское месиво. А там, вдали, они уж иные: экономят силы, отдыхают на спине, вольно разбросав все четыре конечности, покачиваются на волнах посреди беспредельности.

Что мне берег, что мне суша! Быть может, беззаботно распластавшись в центре моря, именно так они думают о взлелеявшей их суше, чье тяготение жаждут сбросить. И, возможно, на какой-то миг им почудится, что погибла, погрузилась на дно, ушла от них эта суша со всей ее деловой, размеренной, шумной, насыщенной жизнью. Где еще, кроме этого бескрайнего океанского простора, обретешь такое нескончаемое движение и покачивание, бездонное небо, неудержимый бросок вперед, взгляд, не встречающий преград, освобождение души от жалкого тела, ее взлет в необъятный космос!

И что им сетка от акул! Как раз она-то и становится для наших пловцов начальной точкой отсчета, до нее от берега тянется как бы «нуль-пространство», и лишь с прорывом за сеть разворачивается битва любви и покорения моря. Не боятся акул они, что ли? Боятся, конечно, в человечьих ли силах сопротивляться быстрой, точно молния, хищнице с острыми, как у пилы, зубами? Да ведь не оторвешься решительно от сетки, сколь бы далеко от берега она ни была, хоть на пятьсот, хоть на тысячу метров, — не взыграет плоть, не воспарит дух!

А потом навалится усталость, и вдруг осознаешь собственную слабость и ничтожность, откроешь, как огромно море, слишком огромно даже для атомного корабля, не только для пловца, и твой порыв, если не безрассудный, то дерзкий, обернется бременем, тяжкими путами — вот тогда только и оценишь сетку от акул, и тебя вновь потянет к суше, как к дому родному. Сколь бы ни был ты храбр, дерзок, высокомерен, отправляясь в путь, всласть наплававшись, ты вернешься в дом, ополоснешься пресной водой, насухо разотрешься полотенцем и за стаканом горячего чая или с душистой сигаретой в зубах, возможно, воскликнешь: «И все-таки на земле лучше!» Это-то открытие: «на земле лучше!» — и есть важнейший итог твоего заплыва.

Но как же это мы с вами забыли о толстяках из двенадцатой комнаты западного блока: крабы под пиво, рюмка водочки — приморский рай, да и только! Про местный деликатес они прознали сразу по приезде. Поутру — на рынок за крабами да в лавку за бутылками, а после обеда — пьют, жуют, срывают панцири и до самого ужина чешут языки. Не подумайте, однако, что это какие-нибудь вульгарные обжоры, просто таков уж стиль их отдыха — поесть послаще, выпить покрепче. Далеко не каждый прошел курс плавательных наук, и уж тем более не у всякого есть легкая надувная лодочка, так что обглодать клешню да запить пивком — самое милое дело и для пожилого прораба, и для среднего служащего, и даже для ученого или художника. Видите вон того загорелого коротышку с массивной шеей? Всякий раз, нагрузившись, он достает бумагу и с горестными воздыханиями принимается нанизывать лирические стихи — строку за строкой, строфу за строфой. До чего же эти тонкие, изящные, нежные, как слеза или вздох, как грусть или восторг, стихи не похожи на автора в тот миг, когда, расставив ноги, он поглощает крабов!

Давайте, однако, оставим пока толстяков в покое. У всякого свои пристрастия, нам их никто навязывать не собирается, и вы не завидуйте чужим радостям.

Но один человек раздражал всю эту довольную, наслаждающуюся, смакующую жизнь толпу. Высохший слепой старик с нетвердой походкой. На первый взгляд вполне здоровые, его глаза были застывшими, неживыми. Его поддерживала под руку девочка лет восьми, а может, и одиннадцати. Питание-то становится лучше — дети развиваются быстрее. Ясными, зоркими глазками она стреляла туда-сюда, вбирая в себя приморские красоты. Но чем бы она ни была увлечена, девочка ни на миг не забывала о слепце.

Казалось, высохший старик напоминал беспечным курортникам и гулякам, всей этой весело снующей толпе о недолговечности весеннего цветения, о бренности бытия. При виде его морщинистого лица, остановившегося взгляда, согбенной фигуры разом слетали улыбки, замирал смех, мгновенно серьезнели люди, опьяненные любовью, возбужденные плаваньем, объевшиеся крабами, поглощенные картами, переполненные стихами. И все же к нему неудержимо влекло смутное чувство, будто он участвует в какой-то торжественной, чуть ли не траурной церемонии. И лишь густая шевелюра седых волос, отливающих серебром, напоминала о жизни, что не вся еще угасла в старике.