Да, она была права. Вечное ожидание — вот что вредит нашей партии, государству, нации!

Еще важнее понять, когда и откуда порочная привычка пассивно ждать сложилась у меня самого. Разве этому учила меня партия? Разве этому учил председатель Мао?

Да, есть о чем подумать, и подумать хорошенько…

VIII

Не помню, когда я заснул. Должно быть, незадолго до рассвета. Я не ожидал, что проснусь среди траурных стенаний — весь народ погрузился в глубокую скорбь из-за кончины премьера Чжоу Эньлая.

1976 год был необычной страницей в долгой истории Китая. Период с девятого января и до апрельского дня поминовения усопших был очень важным в жизни множества людей.

Когда памятник народным героям на площади Тяньаньмэнь стоял затопленный морем венков, я вместе с Даху и заводскими ребятами приходил туда ежедневно. Каждый раз, оказываясь на площади, я чувствовал, что становлюсь другим человеком; я сам себе казался новым и незнакомым. Я верю, что тысячи людей, приходивших в эти дни на площадь, испытывали такое же чувство. Ведь люди приходили туда не только почтить память покойного премьера и выразить свою бесконечную скорбь — были и другие, еще более важные и глубокие цели. И с каждым днем эти цели становились для нас все яснее.

Что все это значило? Искренние, горячие слезы, которые ручьями проливались у памятника героям; колонны людей с венками, устремлявшиеся на площадь со всех сторон; траурное пение «Интернационала»; могучий хор, сотрясавший глубокой ночью здание Дома народных собраний; торжественные клятвы, раздававшиеся под мелким весенним дождем в день поминовения усопших; бесконечные коридоры из вывешенных на площади исписанных стихами длинных бумажных лент; взволнованные пылкие речи заплаканных и окровавленных людей…

Разве это не было невиданной по размаху в истории человечества народной демонстрацией, клятвой простых людей подняться и спасти государство и народ? Китайцы защищали свои права оружием демократии. Разве это не было отважной попыткой разгромить фашистскую реставрацию в условиях социализма?

Да, я менялся. Когда в толпе разъяренного народа я вместе со всеми кричал: «Клянемся схватиться насмерть с интриганами внутри партии!», я чувствовал на себе историческую ответственность за защиту революции. Вместе со множеством незнакомых мне людей я на площади гневно клеймил позором лживые измышления газет «Жэньминь жибао» и «Вэньхуэйбао». Вот когда я начал понимать, что такое свобода слова и собраний! Слушая стихи, в которых поименно перечислялись мерзавцы, пролезшие в ЦК партии, я кричал: «Хорошо! Читайте еще!» — и чувствовал себя хозяином государства. У меня же есть право обсуждать партийные и государственные дела и даже критиковать! И я понял, как легко дышится воздухом подлинной демократии. Еще я понял, что быть китайцем — почетно. Я испытывал необычайный восторг, и каждый раз, приходя на площадь, мне хотелось действовать, штурмовать, совершить хоть что-нибудь!

За два дня до праздника поминовения усопших у нас на заводе был выходной, и вся молодежь, все комсомольцы отправились на площадь почтить память премьера Чжоу Эньлая. Мы выстроились в шеренгу у памятника и собирались дать торжественную клятву, когда я заметил рядом с собой незнакомого человека лет шестидесяти, который держал за руку маленькую девочку. Седой, с лицом, изборожденным глубокими морщинами, со шрамом, рассекавшим левую бровь, этот старый боец Народно-освободительной армии, пока мы давали клятву, стоял молча и неподвижно. Мне казалось, что он мысленно клянется вместе с нами. Волосы и короткое пальтишко девочки насквозь промокли под дождем, но она терпеливо стояла вместе с нами, стараясь понять смысл нашей клятвы. Когда были произнесены последние слова, я не выдержал и обнял ребенка.

— Ты поняла смысл нашей клятвы?

Девочка недоуменно посмотрела на меня и, не отвечая на вопрос, спросила сама:

— Дядя, а почему какие-то люди хотели погубить Чжоу Эньлая?

Так вот о чем она думала!

— Дедушка Чжоу мешал им установить фашизм, — прорвало меня.

Старый боец молчал. Уходя, он на прощание пожал мне руку. У него было крепкое, уверенное рукопожатие. Пожимая его руку, я вспомнил Ян Лю. Разделял ли этот старик ее взгляды? Конечно, да! На этой площади сотни тысяч людей думали так же, как она…

Ян Лю, я знал, что ты тоже здесь!

IX

Утром пятого апреля меня, Даху и еще двоих позолотчиков направили работать в филиал завода в северном предместье.

Вечером, возвращаясь на автобусе в город, мы узнали о «событиях» на площади Тяньаньмэнь. Мы разволновались, особенно Даху, который тут же захотел пересесть на другой автобус и поехать прямо на площадь. Я с трудом уговорил его сначала заехать ко мне, оставить рабочую спецовку и сумку, поесть, а уж потом ехать — кто знает, когда мы возвратимся оттуда? При мысли о возможном риске мое сердце тревожно забилось.

Мы вошли во двор моего дома, и я невольно замедлил шаг, потому что услышал знакомую мелодию, дышавшую миром и покоем. Звучала симфоническая поэма Сметаны «Моя родина».

— Ты чего это? — удивился Даху.

Не отвечая ему, я распахнул дверь в комнату. Да, там была Ян Лю.

Даху и Ян Лю быстро познакомились. Ян Лю, по-дружески пожимая ему руку, благодарила Даху за то, что он тогда выручил ее на улице.

— А что с тобой случилось, когда мы ушли? Тебя задержали? — спрашивала она.

— Да нет, все это пустяки, — отмахивался он.

Со времени нашей первой встречи прошло два месяца. Ян Лю похудела, подбородок у нее заострился, личико стало совсем бледным, от недосыпа глаза припухли, но блестели по-прежнему.

То ли потому, что она хмурилась, то ли потому, что держалась спокойнее, мне показалось, что она повзрослела.

— Янь И, я пришла к тебе сегодня по срочному делу, — сказала она торжественно, с хорошо знакомым мне суровым видом.

Я сразу же догадался, что это срочное дело непременно связано с событиями на площади Тяньаньмэнь, и подумал: чтобы она ни попросила, я сделаю!

— Вы слышали о сегодняшних событиях на площади? — спросила она, и мы оба согласно закивали. Она помолчала, потом взглянула на меня: — Ты можешь положить на музыку слова песни?

— Я?.. Я же не композитор. Я ведь просто так… для забавы…

— Знаю. — Она продолжала внимательно смотреть на меня. — Но песню, о которой я говорю, композиторы написать не рискнут.

— А слова? Дай я взгляну.

Она достала из кармана блокнот и вырвала из него листок.

— Это первые фразы, с которых начиналось обращение, приклеенное к памятнику героев.

Я взял листок. Сверху было название: «Мы хотим», а под ним несколько строк:

Мы хотим демократии, мы не хотим фашизма;

мы хотим быть сильными и богатыми, мы не хотим бахвальства;

мы хотим заниматься делом, мы не хотим интриг и заговоров;

мы хотим премьера Чжоу, мы не хотим Франко или Цыси^[30].

Я прочел, не переводя дыхания, и каждое слово как взрыв отдавалось в моей дрожащей руке. Положить на музыку такую песню?! Я не был готов к этому…

Последние дни я изменился и не так боялся всего, как раньше, но эта просьба меня испугала. Мне потребовалась вся сила воли, чтобы у меня перестали дрожать руки.

— Дай мне почитать. — Даху взял у меня листок, пробежал глазами и замолчал.

— Ну как? Пойдет? — спросила она.

Я рассматривал носки ботинок и ничего не отвечал. В комнате повисла неприятная тишина, только громко тикал круглый будильник на столе. Когда я поднял голову, Даху глядел на меня, и взгляд его был странным, почти укоризненным. Я вздрогнул и отвернулся. Ян Лю не смотрела на меня, она разглядывала лежащий на столе блокнот, на первой странице которого было написано «Я жду… Музыка и слова…». Или мне показалось? Но с каждым мгновением ее взгляд становился холоднее, лицо бледнее и разочарованнее… Сколько это тянулось? Одну, три, пять минут? Когда она повернулась ко мне, чтобы заговорить, я остановил ее рукой: