– Кольцова, слушай, а к тебе брат приходит?

Наверно, я совсем тупо смотрела на неё, потому что Машка заторопилась:

– Ну вот к моей тёте муж до сорокового дня каждую ночь приходил. А соседка покойному сыну пряники покупала, он мятные очень любил. И представляешь, пряники к утру исчезали.

Я сделала большой глоток и обожгла язык. Поморщилась:

– А соседка толстела?

– Чего?

– Маш, ты издеваешься? – прямо спросила я.

– Думаешь, враки? – Машка ещё больше выпучила круглые глаза и стала похожа на жабу. – Инфа сотка! Соседка маме рассказывала.

Так бы и двинула в плоскую переносицу! Я в упор посмотрела на одноклассницу:

– Свали.

– Я же ничего такого, ну, интересно же…

Теперь ясно, почему её прозвали Пиявкой! Я отодвинула стакан и ринулась прочь из столовой. Закрылась в туалетной кабинке, прислонилась к двери и, запрокинув голову, долго смотрела на белёный потолок с жёлтым пятном протечки и паутиной в углу. Моя жизнь похожа на этот потолок: грязная, тоскливая и пустая.

В кабинет я вернулась со звонком. И похоже, пропустила что-то интересное. Машка-Пиявка торчала посреди класса, яростно жестикулировала и тараторила, но заметив меня, осеклась. А вот Гошка Клевцов меня не видел, и, продолжая разговор, небрежно бросил в сторону Платона Горелова:

– Слабо!

Тот хмыкнул:

– Не слабо, а нафиг надо кого-то спасать, чтоб сдохнуть самому!

– Не кого-то, а беременную женщину! – Лизка Першина с хрустом откусила шоколадный батончик. Вафельные крошки посыпались на объёмистую грудь.

– Была бы это моя женщина – другое дело, – ухмыльнулся Платон, откидываясь на спинку стула. Парни глупо заржали. – А так… я что, похож на идиота?

Я стиснула зубы и пошла на место. Платон не только красивый, но и умный. Если б мой брат рассуждал так же, как он, был бы жив.

Но из слов Горелова получалось, что идиот – Серёжка, и я не могла это просто так оставить. Дошла до Платона, посмотрела в зелёные глаза и сказала:

– Кишка тонка, да, Горелов? Это же не меня гнобить, на такое дело смелость нужна.

Платон со зловещим видом начал подниматься, но появился физик, и ему пришлось остыть.

Сорок пять минут я тупо пялилась на формулы, накарябанные на доске, и не слышала ни одного слова учителя. Мои одноклассники выходили отвечать, что-то объясняли, решали. А я всё пыталась понять: когда человек оказывается перед выбором, своя жизнь или жизнь другого, как получается, что он выбирает не себя? И не своих близких, которые будут мучаться, потеряв его? Почему в критический момент моему брату посторонняя тётка оказалась дороже родной сестры. Почему Серёжка не подумал обо мне, бросаясь под колёса? Ведь у меня никого, кроме него, нет.

К концу урока я уже не понимала, на кого больше злюсь: на себя, Платона, урода на мотике, подрезавшего здоровенный внедорожник, беременную тётку у него на пути, или Серёжку, который ринулся к ней на помощь.

Ненавижу мотоциклистов! И вообще всех, из-за кого рискуют другие. И беременных… ладно, не ненавижу, они у меня вызывают ощущение бомб замедленного действия, от которых лучше держаться подальше.

От Школьного переулка к пустырю вела тропинка между зарослями сирени и глухой стеной автосервиса. Впереди за кустами маячила заброшка фабричного цеха. Я прошла примерно половину этого коридора, когда за спиной послышались шаги. Оглянулась: Горелов и Миронов. Ещё ничего не успела сообразить, а под ложечкой уже противно засосало. Серёжка говорил, у меня хорошо развита интуиция. Не знаю, как это правильно называть, но если с рождения только и ждёшь, от кого прилетит подзатыльник, поневоле разовьётся чутьё ко всякому такому.

В общем, я увидела мальчишек, и побежала. А они бросились догонять. Я неплохо так бегаю, но сегодня ноги с каждым шагом наливались тяжестью, и метров через пятьдесят стало казаться, что я волоку прикованные к лодыжкам чугунные батареи. Рюкзак колотил по спине. Сердце билось о рёбра. Воздух кончился.

Позади раздался свист и азартное гиканье – эти двое гнали меня, как зайца. От тычка в спину я упала на колени и едва успела выставить вперёд руки, чтобы не разбить лицо о тропинку. Её утаптывали годами, и она твёрдая, как бетон.

Парни остановились надо мной.

– Эй! – брезгливо бросил Платон.

– Походу, бобик сдох. – Мирошка дебильно хихикнул и ткнул носком ботинка меня в бедро.

– Подними её, – велел Горелов.

Мирошка потрепал меня за плечо:

– Ну, вставай, чего разлеглась?

– Отстань! – Тяжело дыша, я села на колени, а когда Мирошка дёрнул за локоть, поднялась на ноги.

Кровь шумела в ушах, на правом виске болезненно билась жилка, и хотелось прижать её пальцем, но Миронов не отпускал мою руку.

Что им надо?!

Платон смотрел на меня, как на таракана, которого очень хочется раздавить, но жалко пачкать подошву.

– Допрыгалась, уродина! – тихо и зловеще процедил он сквозь зубы. – А я тебя предупреждал!

Зелёные глаза сузились, точёные черты исказились, как будто сквозь красивое лицо одноклассника на меня смотрел оборотень. Вот-вот клыки покажет! От этой перемены я опешила и молчала.

На тропинке за кустами зазвучали голоса.

– Кого там принесло? – поморщился Горелов.

Надо было рвануть локоть из хлипких Мирошкиных пальцев, толкнуть Мироху на Платона, а самой мчаться обратно в Школьный переулок. Но в первый момент я затупила, а в следующий Горелов уже схватил меня за свободную руку, кивнул на заброшку и скомандовал:

– Давай туда!

Под нервные смешки Миронова парни поволокли меня сквозь бурьян к зданию. Я упиралась, но толку-то! Мы ввалились в пустой дверной проём, и нас накрыл сумрак. Он был плотный и вонял плесенью и кошками. Сумрак казался жутким существом, которое сожрало всё вокруг и теперь могильным холодом лезет за воротник.

Ладони разом вспотели и замёрзли, а кожа на затылке противно натянулась от поднимающихся волос. Парни выпустили меня, и я тут же обхватила руками плечи. Вот бы сжаться в комок, в мячик, и выкатиться из жуткой тьмы на залитый солнцем пустырь!

Снаружи прозвенели и затихли ребячьи голоса.

Глаза начали привыкать к полутьме, постепенно различая сломанную мебель, куски штукатурки и всякий мусор. А ещё – надменно-пренебрежительное выражение лица Платона, который стоял передо мной.

– В общем, так, уродина. – Мне почудился звериный оскал на его лице. – Сейчас будешь просить прощения у меня и у Яны. Миронов, ты чего там застрял?

Мирошка бродил за спиной Горелова и что-то высматривал среди рухляди, подсвечивая телефоном.

– Тут, вроде, подвал. Если её грохнуть, а потом – туда, никто не найдёт, хе-хе-хе! – Смех Миронова был похож на тявканье гиены. Не знаю, как Горелов, а у этого урода, походу, рука не дрогнет. А может, и пусть? Всё разом закончится: рвущая душу боль, тоска, пустота…

– Ну-ка, ну-ка, – Платон заинтересованно глянул, куда показывал Мирошка, опять вцепился в мой локоть и потянул за собой.

Протащив через всё помещение, он заставил меня встать над чёрным провалом в полу. Луч от фонарика в Мирошкином телефоне высветил разбитые доски и лоскуты линолеума по краям. В глубине едва белели кирпичные обломки, валялся мусор. Торчали какие-то палки или корни, будто щупальца чудовища. Провал дышал в лицо влажным холодом и запахом земли. Совсем как яма с глинистыми стенками, в которой остался Серёжка. И я сейчас могу оказаться внизу, как он. Сама ведь хотела…

Показалось, что затхлая вонь окутывает меня с головы до ног, въедается в одежду, в волосы. Сырость проникала в грудь, провал неумолимо, как чёрная дыра, тянул к себе, засасывал всё сильнее. Миг – и он поглотит меня.

Нет! Не хочу!

Я отшатнулась. Платон покосился на меня и толкнул к стенке. Угол учебника сквозь ткань рюкзака больно ударил под лопатку.

– Что, уродина, стра-ашно? – Горелов издевательски растягивал слова. Даже в сумраке было видно, как горят презрением и злостью его зелёные глаза: – Так вот, запомни: если ты ещё что-нибудь вякнешь в сторону меня или Красько, будешь сидеть тут всю ночь, поняла? Ну или пока бомжи не найдут. Не знаю, что для тебя лучше. Ха-ха-ха! А чтоб прям щас туда не слететь, вставай на колени и проси прощения. Миронов, снимай!