Мне снилось, что всё хорошо. Зима. Сугробы искрятся под фонарями. Серёжка идёт домой и несёт новогоднюю электрическую гирлянду в прозрачной коробке. Гирлянда почему-то работает, и разноцветные огоньки озаряют его лицо и руки. Я смотрю на него в окно, а Серёжка меня не видит, просто шагает и улыбается…

Последние недели я живу, как рыба зимой: полуживая-полумёртвая замерла на дне. Не вижу, не слышу, не помню. Изредка кто-то выдёргивает меня из тёмной глубины. Ледяной воздух обжигает лёгкие, кровь бешено пульсирует в голове, мозг готов взорваться. Боль – будто живьём в костёр положили. Лучше в костёр. Лучше что угодно, только не это…

Меня отпускают – и снова вокруг глухая беспамятная мгла.

Но вот опять вырвали из мутной толщи:

– Дочка, просыпайся. – Тряхнули за плечо: – Вставай, в школу опоздаешь.

Я откинула тяжёлое одеяло и села. С трудом разлепила глаза. В школу? Бред.

Агуша торчала надо мной, еле помещаясь в тесный закуток между диваном и старым письменным столом.

– Какая школа? Не пойду… – Я зажмурилась и хотела лечь. Спать! Я теперь всё время сплю, если меня не трогают. Во сне не помнишь плохого и кажется, что можно жить дальше.

Крепкая рука вцепилась в плечо, не дав свалиться на подушку:

– Пойдёшь как миленькая!

Агуша приехала в наш городишко из глухой Нижегородской деревни, когда окончила восьмилетку, то есть, лет пятьдесят назад, но густое протяжное О в своей речи сохранила до сих пор: «По-ойдё-о-ошь».

Я помотала головой. Агуша свела густые брови к переносице, упёрлась в меня суровым взглядом и отчеканила:

– Бросить учёбу я тебе не дам!

Как будто на свете нет ничего важнее учёбы! Как будто у меня осталось хоть что-то важное…

Я посмотрела на портрет над столом. Серёжка на нём улыбался. Так открыто и счастливо улыбался, что хотелось умереть на месте.

Агуша вдруг прижала мою голову к большой груди. На бабке был махровый халат, шершавый, как тёрка, щёку неприятно закололо. Крепкая ладонь погладила по макушке, прошлась по спине. Я замерла. За два года, что я прожила у бабки, она ни разу не пыталась меня обнять или ещё как-то приласкать. Да и мне на фиг не нужны телячьи нежности! Вообще не понимаю этих киношных обнимашек. Тошнит, когда девчонки из класса после каникул с визгом и писком бросаются тискать друг друга или оставляют комменты под фотками: «красотуля», «нереальная», «бомбическая».

Не отводя глаз от портрета, я выскользнула из-под тёплой руки и отодвинулась к спинке дивана.

Агуша тоже глянула на Серёжку и шумно, как корова, вздохнула:

– Горе горем, дочка, а жить надо!

Горе?! Хотелось расхохотаться ей в лицо, но смех наверняка перешёл бы в истерику, и я прикусила сустав указательного пальца, чтобы сдержаться. Нет у Агуши никакого горя! Она на работу вышла через неделю… Может, раньше бы вышла, но боялась меня оставлять одну. А тут соседка вызвалась меня караулить, и она отправилась чинить свои дурацкие швейные машины. Пока меня всё глубже засасывало отчаяние, она оформляла какие-то документы, занималась домашними делами, ходила в магазин и даже смотрела телевизор.

– Что делать, его не вернёшь… – Агуша повернулась к окну и раздвинула коричневые шторы. Сквозь тюль в комнату хлынуло яркое солнце. Я с непривычки зажмурилась. Почему оно такое яркое? – Ну давай, собирайся. Каша на столе.

Она не отстанет. Если даже уйдёт на работу, начнёт звонить со своего допотопного кнопочного мобильника и спрашивать, где я, а если отключить телефон, вечером устроит такой разнос, что останется только лечь и сдохнуть. Знаем, проходили. Серёжка один раз явился с запахом пива, и Агуша его так отчитала, что он ещё неделю ходил по квартире на цыпочках и старался не попадаться бабке на глаза.

Агуша ушла в свою комнату одеваться. Стряхивая последние обрывки сна, я поплелась в ванную. Умылась, не глядя в зеркало: ничего хорошего всё равно там не увижу, только землистую кожу и прыщи. Провела расчёской по волосам. Надо бы помыть, но нет ни сил, не желания. Стянула пряди резинкой-спиралькой в жидкий хвостик.

За стеной хлопнула дверь: Агуша ушла на работу. С трудом преодолевая желание опять завалиться спать, я побрела на кухню. Здесь окно выходило на другую сторону, и солнца не было и в помине. Я выглянула: Агуша шагала через двор тяжёлой размашистой походкой женщины, которая коня на скаку остановит и всаднику морду набьёт. Такую сильную личность не сломит никакое горе.

Овсянка оказалась густой и приторно-сладкой, я поковыряла её ложкой и отодвинула. Выпила кружку крепкого чая и пошла одеваться.

Школьные брюки комом лежали в шкафу с того самого дня и были точно жёваные, а пиджак я вообще не нашла. Натянула тёмно-синее худи и чёрные джинсы. Джинсы здорово сползали, пришлось проковырять новую дырку в ремне. В таком виде запросто могут не допустить к урокам, но это уже не мои проблемы. Я ходила? Ходила. Так и скажу Агуше.

Я надела кеды и… села прямо на пол в прихожей. Минут пять смотрела в стену, собирая себя по кусочкам. Потом рывком встала и вышла из квартиры.

На лестничной площадке воняло застарелым табачным дымом, а в углу лежала мерзкая свежая кучка. Наверное, кто-то из соседей опять подпёр кирпичом дверь, и в подъезд пробралась кошка. Ничего, вернётся Агуша, живо найдёт виноватых и заставит убирать.

Дверь и правда оказалась распахнутой. Перед входом громоздились коробки и мебель. Трое парней втаскивали холодильник в квартиру на первом этаже – ту, что под нами. Очередной неудачник переселяется в нашу старую серую панельку.

После вонючего сумрака подъезда на улице показалось нереально светло. И припекало так, что захотелось снять куртку.

Автобусная остановка маячила за соседним домом, но я свернула в другую сторону. Не езжу в час-пик на автобусе: терпеть не могу, когда со всех сторон прижимаются чьи-то тела: бр-р! Да и по тропинке через пустырь – те же пятнадцать минут.

Раньше тут стояла швейная фабрика, но теперь от неё остался лишь пустой двухэтажный корпус, его стены из грязно-белого кирпича виднелись в зарослях сирени на дальнем краю пустыря.

Тропинка виляла между вросшими в землю бетонными плитами и кучами строительного мусора, оставшимися от разрушенных фабричных зданий. Среди стеблей прошлогоднего бурьяна чернели автомобильные покрышки, поблёскивали бутылки, на ветру шуршали полиэтиленовые пакеты.

Вечерами здесь тусовались подростки, по ночам шастали бродячие собаки и бомжи. Днём это место казалось тихим и безопасным, но я не очень-то доверяла такому спокойствию и подобрала увесистый обломок.

И не зря: чьи-то пальцы вдруг впились в плечо. Я отпрыгнула и резко обернулась, замахиваясь кирпичом.

Ф-фух, яблоня! Сухая корявая ветка протянулась над тропинкой и сцапала меня.

Пацаны резали старое дерево ножиками, жгли зажигалками, вешали на него качели. Зимой яблоня насквозь промерзала, а летом изнывала от жары, но каждую весну упрямо распускала бархатные бледно-зелёные листочки и цветы, похожие на розовый зефир. Откуда у неё столько сил, чтобы возрождаться? Вот, опять бутоны! Почему люди так не могут?

В кроне щёлкала и свистела какая-то птаха. На сухом репейнике коричневая бабочка-крапивница складывала и раскладывала крылья, как будто сама собой любовалась. Оказывается, уже настоящая весна!

Ненормально это: Серёжки нет, а она наступила. Зачем? Природе всё равно…

И я хороша: весне обрадовалась! Будто теперь в моей жизни может быть какая-то радость!

Мимо заброшки я брела, уткнувшись взглядом в землю, но всё равно слышала птиц, видела свежую зелень и вдыхала весенние запахи. Только как-то со стороны, будто кино смотрела про другую девчонку, без чёрной дыры в груди.

На первый урок я опоздала. Хотела прошмыгнуть в раздевалку и отсидеться до звонка, но попалась завучу. Она зачем-то пришла к охраннику, а тут как раз я вкатываюсь!