Кстати, заметим ещё одно обстоятельство. Столетиями не прекращающаяся война всех против всех отнюдь не порождает какого-то всеобщего озлобления племён, знакомой обычаям других народов мира острой жажды мести, напоить которую может только мучительная смерть самого последнего «кровника». Враждующим городам ничто не мешает одновременно и торговать друг с другом, и (в промежутках между сражениями) встречаться на каких-то совместных празднествах, воровать друг у друга невест, а часто и вообще объединяться против какой-то третьей силы. Словом, война – это вовсе не род смертельной борьбы за выживание, но приемлемая всеми норма бытия, род некоего затянувшегося спортивного состязания, – и лишь когда кто-то из противников переходит какие-то границы, вспыхивает острое желание мстить. Поэтому Греция, несмотря на возмущение политикой своих гегемонов, чтит и Афины и Спарту; поэтому Риму в конечном счёте удаётся сплавить все этническое множество в единый народ, страдающий от разложения своего общего отечества.

Таким образом, формы политической организации древних обществ нельзя рассматривать вне жёсткой связи с войной. Видеть в них начала, одинаково пригодные и к условиям войны, и к условиям мира, значило бы совершить серьёзную ошибку.

Но это же обстоятельство означает, что, во многом из сохранённого для нас историей древнего мира, нельзя видеть и некие всемирно-исторические законы, равно применимые к любому другому обществу. Думается, что далеко не в последнюю очередь всё это относится и к таким, рассматривавшимся здесь материям, которые находят своё отражение в категориях свободы и демократии.

Конечно, нельзя утверждать, что для условий непрерывно продолжающейся войны, масштабы которой к тому же постоянно расширяются, пригодны одни формы общественного устройства, для условий же мира – абсолютно другие. Да и не бывает абсолютных хищников или исключительно демилитаризованных обществ. Но всё же следует принять, что любые организационные структуры формируются в первую очередь под влиянием долговременных факторов. Нечто родственное принципам естественного отбора действует и в человеческой истории, а значит, если бы исторической константой было бы не вооружённое противостояние чуть ли не всему окружению государства, но мирное сосуществование со своими соседями, политическая структура обществ должна была бы принять несколько иной вид.

Именно демократический полис постигает самый дух войны, до конца проникается её философией. Ведь, вообще говоря, победу в военном противостоянии может добыть любое (достаточно сильное, конечно) государство – временная мобилизация всех ресурсов доступна любому; но чувствовать себя, как рыба в воде, на протяжении тысячелетия не прекращающейся войны может только он. Никакой другой форме государственного устройства не дано выжить там, где война оказывается главенствующим надо всем, определяющим фактором существования. Античный город – это выдающийся стайер военной гонки, великолепно приспособленный не к разовому напряжению сил, но к бесконечной исторической дистанции.

Мы упомянули категорию естественного отбора, но ведь всё, что повинуется законам последнего, – представляет собой не только его продукт, но и его исполнительный орган, его инструмент. В какой-то степени все это полностью применимо и к государственному организму – все его институты не только результат естественного исторического отбора, но и точно такой же инструмент непрекращающейся борьбы за обеспечение своей жизнестойкости и своего суверенитета. Другими словами, инструмент перманентной войны.

Война, которую ведёт античный город – это совсем не то кратковременное вооружённое противостояние на поле боя, которое знакомо любой другой цивилизации. Только демократически устроенному полису дано проникнуть в самую последнюю её тайну и более того – преобразовать всю её природу. Война должна быть вечной и тотальной, а это значит, что ей должно быть подчинено без исключения все, чем располагает государство. Иными словами, победа в ней обеспечивается не только оружием, скорее даже так – вовсе не оружием, ибо оно лишь расставляет нужные акценты. Война для античного города становится единственной темой огромного слаженного оркестра, ведущая партия в которой доверяется отнюдь не меди басов и литаврам, как у дилетантски организованных на началах автократии бездарных его соперников. Она ведётся без исключения всеми его институтами. В первую очередь – всей системой выдавливания максимальных объёмов живого труда из порабощённых им иноплеменников и максимально же полной конвертацией этих объёмов в средства нового витка подавления. Но, кроме того, – его правовой системой, дающей возможность отчуждать также и труд своих собственных союзников, и, разумеется, его идеологией. Наконец, но далеко не в последнюю очередь, всей системой физического, интеллектуального, нравственного воспитания своего гражданина, которая позволяет не только поставить в строй его тело, но и мобилизовать его душу, использовать весь его нравственный потенциал.

В силу такой (можно было бы сказать профессиональной, если бы речь не шла о гораздо более фундаментальном начале – о каком-то врождённом инстинкте города) организации дела, в этой войне в той или иной мере оказываются заинтересованными все слои общества.

Выдвигающаяся на первый план каста гоплитов только в непрекращающейся войне всех против всех может сохранить свои первенствующие позиции в социальной иерархии полиса. Установление долгого и прочного мира возвращает героев к скучной рутине не очень-то благодарного земледельческого труда; они перестают быть главной опорой своего государства, единственным гарантом его свободы и независимости. В свою очередь, это обстоятельство делает ненужным их орден, а значит, и их самих как ведущей политической силы общества. Поэтому утверждение и сохранение своей собственной значимости совершенно немыслимо в условиях стабильного мира. К тому же и военные трофеи победоносного полиса занимают далеко не последнее место в единой системе ценностей этих привилегированных его граждан.

Но точно так же заинтересован в постоянных захватнических войнах и городской плебс. Ведь у городских низов только война может породить перспективы и на перемещение по социальной вертикали, и (что взаимосвязано) на увеличение своей собственной части во всё той же военной добыче. В свою очередь, долгий и прочный мир способен поставить крест на подобных надеждах.

Что же касается люмпенизированных слоёв, не имеющих доступа ни к земле, ни к оружию, ни к принятию властных политических решений, то, как мы уже видели, и они не остаются без своей доли в общих трофеях, поэтому и их интерес тяготеет именно к военной плоскости. Ничем не нарушаемый мир со своими соседями – это ведь неминуемое прекращение всех бесплатных раздач и возбуждающих зрелищ. Кроме того, не следует забывать и о маленьких человеческих слабостях, о желании чувствовать неуклонное возрастание и своей собственной значимости, своей нужности не знающему поражений городу. Меж тем удовлетворение этой столь свойственной любому человеку потребности оказывается возможным лишь с накоплением городом все больших и больших масс тех, кто наделён ещё меньшими свободами и правами. Только такое умножение бесправных заставляет государственную власть заискивать перед этими, лишь на первый взгляд паразитирующими слоями, но в реальной действительности, которую глубинным инстинктом чувствует город, – едва ли не ключевыми фигурами в обеспечении его внутренней безопасности.

Таким образом, движимый стихийным переплетением интересов всех слоёв своего населения и в то же время целенаправленно преобразующий менталитет своих граждан античный полис образует собой род некоего «perpetuum mobile», безостановочно набирающего и набирающего ход.

Логика его движения достаточно прозрачна. Расширение завоеваний ведёт к обогащению той категории граждан, которые определяют его политику (ведь не одно же стремление к свободе и независимости руководит ими, к тому же и само это стремление нужно чем-то воспитывать и поощрять). Победоносные же войны усиливают имущественное расслоение общества – уже хотя бы только за счёт дифференцированного распределения военных трофеев (а также различного рода льгот и преференций в осуществлении хозяйственных и прочих связей со своими новыми «союзниками»). В свою очередь, ущерб от дележа ставит вопрос об уравнении прав сословий, о прямом участии в управлении полисом всех тех, кто своим трудом или своей кровью обеспечивает его доходы. Кроме того, любая аннексия рано или поздно порождает необходимость привлечения каких-то дополнительных ресурсов для удержания завоёванного и, конечно же, для практического его использования. Не будем забывать, что военная добыча – это не столько материальные ценности, сколько – и, может быть, в первую очередь – растворённые в едином хозяйственном пространстве массы живого труда (причём не обязательно только военнопленных-рабов, ибо это может быть и отчуждаемая доля труда свободных), которые победоносный полис ставит себе на службу. Только на первых порах и обеспечение удержания, и организация практического использования завоеваний обеспечивается усилиями замкнутой касты привилегированных граждан (греческих гоплитов или римских патрициев). Но с расширением военной экспансии этого оказывается недостаточно, и встаёт необходимость существенного расширения той социальной базы, которая гарантирует как надёжный контроль над захваченным, так и эффективность его функционирования в единой экономике полиса. Понятно, что допуск к контролю над использованием военных трофеев, в свою очередь, требует уравнения в правах городских низов, ну а попутно он ещё и разжигает жажду дополнительных богатств теперь уже у более широких масс, что ещё больше усиливает общую пассионарность полиса.