– Возьми его обратно. Не хочешь уходить, могу уйти я. Поеду к отцу.

Совершенно ошарашенный Виктор схватил её за плечи. Ромашки разлетелись по полу.

– Менструальное настроение? Душевные конвульсии? Что-то на работе? Варя! – он продолжал держать её, едва не тряся.

– Бобров, исчезни! По-хорошему прошу, – Варя вырвалась наконец и кинулась обратно в спальню, наступая на цветы.

Бросилась с разбегу на голую кровать лицом вниз и замерла. Только руки сжимали наматрасник.

– Хорошо. Я пойду. Это легче, чем разбираться с сумасшедшей. Только не пожалей потом, – жёстко сказал Виктор, не заходя в комнату, и бросил, – ты не умеешь любить.

Хлопнула входная дверь.

Варя перевернулась на спину, уставившись в потолок.

– Да, наверное, не умею.

От света уличных фонарей в комнате стоял полумрак.

Фигура Марии Сергеевны, еле различимая, в белом. Она сидит за столом в своей неизменной позе. Перед Марией Сергеевной стоит коробка из банковской ячейки, на коробке лежит что-то красное, небольшое, бархатное.

Мария Сергеевна смотрит на Варю.

– Там с палкой кто-то около тебя. Осторожнее с ним.

Мария Сергеевна поворачивает голову будто ищет глазами кого-то, но продолжает обращаться к Варе.

– Отец ругается, что не успела. А разве я не успела? Ступай, детка! Ты умница!

Мария Сергеевна берёт в руку красную тряпочку…

– Зина вот смеётся… Говорит, что рис никогда не любила.

Раздаётся звук Вариного телефона.

Варя с закрытыми глазами пошарила рукой на полу около кровати.

– Алло! Ты? Алло! Что?

Сразу не поняла, что звонил отец. Села на кровать. Голос задрожал.

– Умерла? Инфаркт?… Пап, ты там? Я… сейчас.

Варя повалилась на кровать, сотрясаясь от рыданий.

Горе. Даже сильнее, чем после смерти мамы. Чем-то другим сильнее. Тогда был страх, который сковывал мысли: за себя, за неё в гробу, за будущее, а сейчас как будто кончилась кровная связь, благодаря которой абсолютно близко, без всяких условностей было ни с чем не сравнимое состояние полного доверия и растворения, а теперь они ушли навсегда. А боль, что она не нашла в себе силы приехать к бабушке в её последний день, разрывала душу ничем непоправимым чувством вины.

Они только что вернулись домой с поминок.

Светлана в темно-коричневом платье, старающаяся выглядеть максимально скорбной, расположилась на диване напротив кресла, на котором Варя едва держалась на самом краешке. Отец был растерянным, печальным, сел рядом с женой на подлокотник, держа в руках бумагу, вложенную в прозрачный файл.

– Всё своё имущество мама оставила тебе. Квартиру и вот это, – медленно сказала Сергей Степанович и протянул дочери завещание и ключ.

– Что это? – безучастно спросила Варя.

– Думаю, что это ключ от банковой ячейки, в которой золотая табакерка Фаберже, доставшаяся ей от отца. Семейная ценность.

Варя нахмурилась, пытаясь понять слова, встала и взяла у отца и завещание и ключ. Сосредоточиться на тексте было невозможно, она просто скользнула взглядом по буквам, ничего не поняв.

– Это целое состояние, – вдруг услышала она слова мачехи.

Какое состояние? Квартира? И что? Мысли путались.

– Мы очень обеспокоены, как ты распорядишься наследством, – произнёс Сергей Степанович так, будто он должен был это сказать и говорил не свои слова.

– Это не безделица, и мне кажется, справедливее было бы, если бы мы отнеслись к ней, как к общей вещи, – добавила Светлана, – то есть как твоей, так и твоего отца.

Сергей Степанович встал и начал расстёгивать верхнюю пуговицу рубашки, одновременно ослабляя галстук.

Варя посмотрела, почти не слушая Светлану, на отца, потом на неё, потом опять на отца.

– Пап, о чём она говорит?

– ОНА говорит о том, что мы одна семья, – ответила вместо него Светлана.

– Моей семьёй была бабушка.

Светлана вскочила с дивана и резко повысила тон.

– К которой ты забыла дорогу, а твой отец поддерживал её… Сергей, я не могу это выносить. Лицемерка!

– Света, оставь её! Я всё улажу. Не ругайтесь хотя бы в день похорон, – у него тряслись губы и руки.

– Уладишь? – переспросила Варя, – ты всегда на её стороне. Подкаблучник.

Вырвалось. Она не смела раньше такое ему сказать. Она хотела, пыталась поверить в то, что он никогда не сделает ей больно. Но уступала, жалела его, хотела ему показать, что всё понимает.

– Забудьте обо мне! Оба! – положила ключ в карман, а завещание сложила и засунула в сумку, – лучшего дня для выяснения отношений просто не подобрать.

Развернулась и ушла, едва справившись со входным замком. Отец не стал её догонять.

В квартире было темно, тихо и страшновато. Варя включила везде свет и стала искать Альфонса. Кот спрятался за шкаф, в проём у стены, и не хотел выходить. Он хорошо знал Варю, играл с ней ещё будучи маленьким пушистым шариком, которого Мария Сергеевна принесла с Птичьего рынка много лет назад. Но сейчас не выходил. Переживал и плакал. Как мог, по-кошачьи.

Сначала, после самих похорон ей казалось, что стало немного легче, яснее, но ссора с отцом опять вернула тоску и скорбь. На целом свете остался только отец. Просидев с полчаса, уставившись в одну точку, она всё-таки встала, расправила плечи и медленно пошла на кухню. Постояла перед открытым холодильником, закрыла его, плеснула в чашку немного воды, выпила, вернулась в комнату.

Отец сказал, что заехал к бабушке после работы, чтобы завезти фрукты. Но фруктов нигде не было. В холодильнике вообще ничего не было, кроме четвертинки черного в пакете, нескольких яиц и начатой бутылки кефира. Нашёл её уже мёртвую на полу. Вызвал скорую. Варя приехала, когда её положили на носилки люди из похоронной службы. Они ушли вместе с отцом, закрыли квартиру, и Варя ночевала у него дома. Он мог просто так сказать про фрукты, это не важно. Но почему она так внезапно умерла от инфаркта, никогда не жалуясь на сердце? Она жаловалась иногда на колени и на поясницу, но никогда на сердце. Хотя она могла это скрывать. Скорее всего. И странный последний звонок, на неё не похожий, как будто она предчувствовала, что не успеет сказать про эту свою подругу. Кто такая Зина Осипова? Раньше бабушка про неё не говорила. Зина. Имя, которое точно бы запомнилось, но нет. И ведь не спросишь теперь. И с отцом поссорилась. Вздохнула. Да и в Париж уже никто не поедет. Варя нашла на полу свою сумку, открыла её и высыпала содержимое на стол. В кошельке было две тысячи с мелочью, на двух картах ещё тысяч двадцать, но не точно. Помада, блокнот, три шариковые ручки, бумажник с паспортом и уже ненужным пропуском на работу, половина шоколадки. Отогнула шуршащую фольгу и отломила кусочек. Нежный, сладкий, с лёгкой горчинкой, он приятно таял во рту. Развернула всю обёртку – нарисованный кот у толстого дерева, а наверху золотыми буквами – «Сказки Пушкина». Кот напоминал Альфонса, только был толще и с очень зелёными, сказочными глазами. Вдруг что-то грохнуло. Громко, раскатисто. Господи! Варя качнулась и чуть не упала со стула. Это пробили настенные часы. Она повернула голову и посмотрела в их сторону. Рот неожиданно разъехался в улыбке.

– Ба, это ты? – спросила она у часов, – я здесь. У тебя. Теперь у себя. Спасибо. Люблю тебя.

На глаза навернулись слёзы, но не капали, просто застилали глаза. Фольга от шоколадки начала бликовать.

– Опять? – спросила она саму себя и попыталась дотронуться до шоколадки, но реальность поплыла, стала неосязаемой. Послышался звон хрустальных бокалов и голоса: "Он гений", "Яблоневый цвет", "Гений и псих". Везде мужской и женский смех, а женский как будто её собственный. Как будто она держит тяжёлый бокал, а на руке, на среднем пальце, золотой перстень с зелёным камнем, и ещё она видит свой кружевной рукав… и слышит то самое пение – птицу…