Ладонь ощутила не жёсткий хитин, а… пух? Аня собрала в кулак прихлопнутое существо и раскрыла ладонь перед собой. На ладони спинкой кверху лежала чёрная птичка. В голове вдруг замелькала и как-то сама перевелась на русский бабушкина сказка: «А с гор Уч-Сумер по весне спускается несчётное число чёрных птиц. Русские говорят: сумерки спустились, – но самих птиц не видят. А имя им – аракуш, горюн-птицы. Летят они на человеческие печали и грустные мысли, ими и питаются. Мы, кам, шаманы, можем их отгонять, но беда тем сёлам и городам, где нет своего шамана, – будут те птицы вечно нести туда печали».

Аня смотрела на чёрное тельце, затаив дыхание, потом повернула ладонь, чтобы взглянуть поближе. У птицы была круглая головка и человеческое лицо, искажённое застывшим плачем. Большие щёки, закрытые алтайские глаза, чёрная смоль волос, изо рта вытекла струйка бурой крови. Аня смотрела на Аню.

Аня взвизгнула и бросила трупик на пол. Едва коснувшись плитки, птица рассыпалась чёрным пеплом, лицо исчезло, и на вершине кучки остался лежать миниатюрный череп, будто с китайского браслетика. Аня застыла, переваривая увиденное, и стояла так минут пять, пока её не вывел из оцепенения звук мобильника.

Звонила мама. Было неловко перебивать её взволнованный монолог: «Аня, Аня, мы насилу выехали от них, спасибо папе, что меня отбил! Всё село на похороны к мамочке собралось, она шаманила там у них, они её хоронили как индейца – всю в перьях, она же Карлагаш – это ласточка – ну ты знаешь. Потом их главный как насел на меня: говорит, ты дочь, ты должна остаться. Вообще! Не слышит ничего, кам да кам, кам да кам. Потом папочка его уже прям оттолкнул, тот так до-о-олго в глаза мне посмотрел и говорит: “Не она!” – и заплакал почему-то. Чудные они!»

– Просыпайся! —

И ушат воды мне в рожу. Ничего себе тут порядки!

– Пани Хрыстына желает тебя видеть.

Ну пани так пани. Небось скажет своим сердюкам послать меня куда подальше. Вопрос только, чем нагрузит в дорогу – тычком в зубы или стопочкой на посошок.

– Дзень добрый, милостивая пани!

– И тебе! Садись, мил человек, в ногах правды нет.

Обмахивается веерком пани, молодая вдовушка, румянец во всю щёку под чёрной вуалью.

– Солдат, скажи, ты в отставке по возрасту али по немощи какой?

– Не по немощи, а по службе я в отставке. Двадцать лет уж турка воюю – пора и честь знать.

– Вот оно что… То-то я погляжу, ты у нас в деревне покуролесил: девок перещупал, в шинок водку не успевают подвозить.

– Да, имею слабость к питию, милостивая пани.

Ну-кась сейчас дворовым свистнет – и намнут мне бока. Нужно к завтрему уходить, если добром отпустит.

– Простите меня, пани, сегодня же к причастию приду, да и в путь пора. —

Молчит пани Хрыстына, ухмыляется, на меня глядючи. Не отпустит просто так вдовушка – запряжёт в службу.

– А коли ущерб какой вам причинил – отработаю, только скажите.

Что это? Наливает пани стопочку, подвигает мне.

– Скажи, Петро, крест-то на тебе есть? —

Неужто воспитывать меня почала? Богобоязненная барынька? Я перекрестился и хряпнул. Вот тебе мой ответ. А пани продолжила:

– Ты нечистой силы боишься?

Или сказки слушать охотница? Ну это мы завсегда готовы.

– Я-то? Не боюсь. Вот, помню, стояли мы под Чёрной Горой, местные там гутарят не по-нашенски. Старики говорили про вампирей, что кровь сосут…

Пани Хрыстына закивала учтиво, подвинула закуску и вторую стопочку.

– Ага, значит, про упырей слыхал, Петро? Вот здесь-то мне твоя служба и нужна.

– Вам, милостивая пани, услужить завсегда готов.

– Злодей у нас завёлся в округе, крестьяне балачат – упырь. Слухи ходят недобрые, что упырь тот – покойный мой супруг, Мацей Стржимечный.

– Нуте-с…

– Петро, сделай милость, посторожи-ка ты его могилку одну ночь, чтобы слухи развеять, а там я и грошей тебе дам в дорожку. А если вдруг правда упырь – ты человек служивый, кол забей ему в сердце, да и молчок об этом!

С одной стороны, бабкины сказки всё это. С другой, уж больно ласкова барынька, заманивает меня в свои сети. Днём её слуги чуть не батогами меня будили.

А пани уже третью стопочку протягивает. Ну, будьмо!

– Ладно, добрая пани, с вашей наливочкой хоть к чёрту на рога!

Смеётся сдобная вдовушка.

– Приходи завтра, Петро. Расскажешь, что видал.

***

Ночь. Луна висит над кладбищем, как серебряная монета. Каганцом подсвечиваю себе путь до склепа Стржимечных. Тишь и гладь, только косточки потряхивает от холода. Раздвигаю острые колышки в мешке рукой – и вот оно, теплое горлышко паниной сливовой наливки. Итить, ступеньки скользят, не разбить бы сокровище. Ма-це-ус… Вот он, родной, под этим камешком лежит. Ну тут шубу и кину… А не дурак-то Стржимечный был, такую бабочку отхватил. Брови чёрны, глаза смеются, а под платьем… Ай, недолго этой вдовушке безмужней ходить, прелести под чёрным платком прятать.

А коли завтра скажет: «Спасибо тебе, Петро! А вот новая задачка: переночуй-ка теперь в моей барской постели, приголубь меня, родимый, – так чтоб позабыла я печаль-тоску»…

И тут в самом дальнем углу склепа шелохнулась темнота. Боже милостивый, упаси от греха! Мацей, прости мысли грешные, не губи!

Я заорал и выхватил шашку. Звякнула сталь о камень, каганец чудом удержался на крышке саркофага. Брага выплеснулась на овчину шубы, да той не привыкать.

Что шуршит в углу? Мыша летучая, что ли?

Я выставил шашку вперёд и свободной рукой подсветил себе каганцом. В углу лежала старая рогожка – кусок бурой кожи. Я хотел подцепить её кончиком шашки, но тут рогожка сама собой вскинулась – под кожистым крылом блеснули мелкие острые зубки.

– Ааааа! – наотмашь ударил я в темноте. Каганец жалобно хрустнул, упав на пол, шашка свистнула, разрубая темноту. И сверху чугунным ядрышком на меня свалился упырь.

«Боже пресвятый, спаси и сохрани!» – скороговоркой запел в голове попик, а здесь, в душном и тёмном склепе, я хрипел, задыхаясь в кожаном мешке упыриных объятий. Пальцы свело судорогой, и я уронил шашку.

– Тише! Тише! – зашелестел голос, сухой и пронизывающий, как понюх табака.

Захват ослаб, и я задышал как пёс. Живой!

– Не бойся меня, человек. Я не причиню тебе зла… если ты сам не попросишь.

Передо мной, освещённое лунным светом, стояло существо ростом с трёхлетнего ребёнка. Кожаные плотные крылья укрывали небольшое лысое тельце, как будто лишайную кошку поставили на задние лапы и приделали сверху большую змеиную голову. Откашливаясь, я рассматривал нечисть, которая несколько мгновений назад собиралась меня убить.

– Если ты думаешь, что я убить тебя хотел, – ты ошибаешься, – продолжало существо. – Я пришёл на поминки по Мацею.

– Что ты за чудо такое? – прохрипел я.

– Вампир. Только не пугайся. И не шарь рукой по полу – твою саблю я убрал подальше, а то, не дай бог, ещё сам себе навредишь.

В своём ли я уме? Говорю с вампиром, который божится, что вреда мне не причинит?

Вампир деловито поднял разбитый каганец с пола и раздул огонёк. Блеснули глаза – зелёные, с вертикальным зрачком.

– Я не угроза для тебя, человек. Вампир обязан явиться на поминки гибрида – таков древний договор.

– Х-х-х…хибрида? Это что за нечисть ещё?

– Упыри, кровопийцы. Вы, люди, называете так тех, кто заражён нашей слюной. Мацей Стржимечный был упырём, и я должен отслужить обряд.

Экось, у нечисти свои попы бывают! Этот ещё и грамотный, по-учёному говорить мастак.

– Ничего не понимаю. Эт он сейчас встанет, а я ему на заклание, вроде ягнёнка? – глухо спросил я.

Вампир наморщился.

– Что за глупости. Стржимечный мёртв. И никаких человеческих жертв здесь не нужно. Просто прочитать несколько надгробных слов – он вроде как и нашей веры был.

– Что за вера такая нечистая?

– Вот заладили: «нечисть», «нечистая»… Мы, между прочим, вам же помогали. Кто знал, что у вас такие побочные эффекты проявятся?