Ишь, и по-французски знает. Ещё б понять, о чём он толкует.

– Ты змей видел? Вот они – рептилии, да?

Рептилоида… Слово-то какое. Но я вида не подаю.

– Угу.

– Из змеиного яда можно лекарство сделать, а можно и отравиться. Вот я, мой вид, тоже что-то вроде рептилии. И наша слюна на этой планете необычно на вас, людей, подействовала. С одной стороны, повышается выносливость, работоспособность, интеллект – разум то есть, – вампир показал крючковатым пальцем на свою змеиную голову, – с другой – спустя день необратимо отмирают отделы мозга, ответственные за эмпатию, альтруизм, помощь другим.

И по-русски, и не по-русски будто говорит.

– Погоди, то есть ты – как Полоз, змеиный царь?

Вампир вздохнул или мне показалось?

– Да, можно так сказать.

– И когда ты кусаешь людей, они становятся кровопийцами?

– Кровопийцами, упырями, мироедами, куркулями, сквалыгами, выжигами бессовестными – называй, как хочешь.

– И бессмертными?

– Нет, не бессмертными. Живут они, конечно, подольше, чем обычный человек, – так себя любят сильно, что с жизнью расстаться не могут. Иногда, правда, вы же их убиваете раньше времени.

– Так зачем же ты их кусаешь?

– Иначе не могу. Древний договор. Люди сами просят, чтобы я их укусил.

– Что ж это за люди-нелюди такие?

– Много таких. Бедняк, который из грязи в князи пробиться хочет. Учёный, который прознал про нас и тайны необычайные разгадать стремится. Говорят, евреи и каменщики часто к нам обращаются – но это уж вы, люди, наветы возводите. —

Евреи-христопродавцы… Так и знал, что они тут замешаны.

– … и родня умершего упыря, которая тоже хочет денежки копить и жить подольше. Поэтому крестьяне сорок дней за барами глаз да глаз – никого из родных на могилу не пустят. Знают, что и от простого помещика житья нет, а от помещика-упыря – хоть вешайся.

– Зачем же пани Хрыстына меня попросила её Мацея сторожить?

– Чтобы ты меня повстречал и сам в упыря обратился.

– Ах, итить, змеиная душа! – вскрикнул я, осерчав, но тут же осёкся. – Ой, прости, Полоз, не знаю, как тебя величать.

– Да хоть и так. А тебя-то как звать?

– Петром.

– Видишь, Пётр, у меня вера такая: мне вам, людям, врать запрещено. Вроде как в гостях мы у вас.

– Ааааа… Это ты оттудова? – показал я пальцем вниз, под землю.

– Скорее, «оттудова» – грустно усмехнулся Полоз, указывая на луну, которая заглянула в дверцу склепа.

– Зачем же пани меня в упыря превращать?

– Я же рассказал: упырём обратишься – умнее, хитрее, богаче всех станешь. Можешь других в упырей через укус обращать. Но через день люди тебе муравьями начнут казаться – без своей выгоды и пальцем не пошевелишь. Так что после суток уже никого кусать не будешь – зачем же равного себе своими руками лепить? А вот все соки из людей выпьешь – это как пить дать. Но пани этот последний день использует, чтобы новоявленный упырь, то есть ты, её тоже обратил. Знает она ведь про вампиров – не зря замужем за Мацеем была.

Вампир Полоз сложил кожистые крылья, и мы посидели в молчании. Я нащупал рукой сливовку. Большая часть расплескалась мне на шубу, но на дне пузатой бутылки ещё осталось немного.

– Помянем раба божия Мацея? – предложил я.

Полоз пожал своими детскими плечиками.

– А давай!

Я сделал несколько глотков из горла и передал остаток ему. Полоз взял своей кошачьей лапой бутылку, допил и запыхтел от крепости сливовки.

– На огурчик, закуси! – Я пошурудил вслепую в мешке. Рассыпались осиновые колышки. Полоз захрустел огурцом.

– Это… – показал он крылом на колышки, – …для меня?

Эх, вот так выпьешь с нечистью – и уж и стыдно, что чуть не зашиб.

– Да я ж не знал…

– Правильно-правильно, – пьяно замурлыкал Полоз. – Только обязательно осиновые. Или серебро. Для анальгезии. Обезболивания, то иссь!

Вампир икнул и прошелестел что-то – мне послышалось имя Мацей.

– Ну что, Пётр, будешь в упыря превращаться?

Я напрягся.

– А зачем мне? Что за радость-то мне скопидомничать?

Вампир удивлённо взмахнул руками.

– Не знаю. Но обычно люди просят, чтобы я их укусил.

– Вот ещё! Я товарищей не кусаю, и себя кусать не дамся. Мне бы могилы батьков навестить, да и бабоньку найти, которая готова за отставного солдата пойти. Какая ж в моей планиде выгода? Ты ж говоришь, в башке что-то через един ден помирает. А может, и не только в башке… Не хочу упырём быть!

– Человечище ты, Пётр! – шелестнул Полоз. – Вот бы мне тоже эту ношу снять. Устал я тут упырей отпевать.

– И как же тебе помочь?

Глазки вампира сузились, отсвет луны в них погас.

– А убей меня! Возьми колышек – и забей мне в сердце.

Видал я таких: как напьются люди, так и рвётся из них тоска наружу, не ровен час сами на себя руки наложат.

– Да чего ты оплетаешь? Белый свет тебе не мил – лети к своим, развейся, покути!

Полоз смотрел своими змеиными глазами-блюдцами и чуть не плакал.

– Не могу, Пётр, на службе я. Оставили меня и ещё несколько таких же. Говорят, вернёмся за вами, подождите пару тысяч лет. И ничего! Я давно своих не видел, может, я вообще последний!

– Да как же так…

– Ты не бойся, Пётр. Осиновым колышком или серебряной пулей мне – это как комарик укусил. Мы специально так с вами, людьми, договаривались. Дай мне отставку, солдатик!

Только разговорились по-человечески – и вот те на. Вроде и вампир, нечисть, а и жалко его, вон он как лысый кутёнок. И меня не загубил, хотя я с шашкой на него полез.

Полоз потёр глаза кожистым крылом и посмотрел на небо.

– Не серчай, Пётр, если напугал тебя. Рассвет скоро, пора мне.

– Полоз… Если надо – я смогу.

Полоз протянул когтистую лапу. Я пожал её: сухая горячая ладошка утонула в моей ручище.

– Ты не думай, Пётр, что меня убиваешь. Ты мне вольную даёшь.

***

Деревня на бледной заре затаилась, как турок в засаде. Дом пани Хрыстыны огромный, зелёный, ни дворни, ни скота не видать – все под засовами спят.

– Петро! Петро! – громким шёпотом кто-то.

Так это ж сама пани. Перевесилась через окно, манит рукой: лезь. Под ночным платьем груди белые бесстыдно колышутся.

Ох, Мацей, недолго вдова по тебе тосковала, упокой Господь твою упырью душу!

Пани Хрыстына, горячая ото сна, ластится, словно кошка.

– Что, Петро, посторожил ты гроб Мацея?

Лежат на столе закуски – соленья разные, наливочек целый ряд. С вечера пани готовилась и брови сурьмила не зря. Валится всем телом, к постели пуховой меня теснит.

– Ну, поцелуй меня в губки вишнёвые! Укуси меня за шейку белую!

– Э, добрая пани, что ж я, змий какой, за шею кусаться?

Оттолкнула меня пани – краска в лицо!

– Солдат, не врёшь ли? Был ты на кладбище или в канаве пьяным лежал?

– Был на кладбище, сторожил всю ночь, с вампиром поминки справлял по твоему Мацею.

Свела брови пани Хрыстына, не поймёт – шучу я или правду говорю. Извивается змеиная душа под мягкой грудью.

– Только не быть тебе, пани Хрыстына, упырихой! Вампир, мой товарищ ночной, всё, того – тю!

Летят в меня веер, бутылки с наливочкой, блюдца серебряные, а я стою, посмеиваюсь. Ещё пуще пошла пани Хрыстына красными пятнами:

– Ну, солдат, берегись!

Не меняя острого и злого взгляда чёрных глаз, завопила пани Хрыстына, высоко да громко. Ожил дом, загремел топот ног в коридоре. За окном уж рассвет – батюшки, все мужики на улице, с топорами, вилами, а кто и с ружьишком!

Вбегают сердюки Хрыстынины. Стоит пани, дышит тяжело:

– С могилы Мацея вернулся, нечисть поганая. Меня укусить хотел.

– Братцы, да вот вам крест, человек я. Хоть к причастию ведите!

Молчат сердюки, шашки наголо. Видать, Мацей тоже и к причастию ходил, и крест носил, а кровь из деревни всю выпил. Играют черти в глазах у пани Хрыстыны. Пани вскидывает руку и жалит последним мстительным взглядом и едким приказом:

– Убить вампира!