– Ты не мог бы позвать Проводника? Возможно, кто-то из них сейчас рядом.

Дымоход запыхтел: это Грегор выпускал из трубы сигнальные кольца. Почти тут же распахнулось окно в гостиную, и внутрь влетел, разметав рыхлый тюль, Проводник. Это был ветер, хорошо видимый из-за мельчайшей серебряной пыли. Он выхватил дельтаплан из рук Странницы и увлек за собой сначала в окно, а потом высоко в ясное небо.

– Спасибо за помощь! – крикнула Аделина ему вдогонку.

Она неохотно вынула ноги из таза и подержала над ним, чтобы стекла вода.

– Новый Странник проснется недели через две, но мне лучше подготовить посылку заранее.

«Тебе нужно отдохнуть, – возразил Грегор. – Позволь, я упакую все за тебя».

Аделина шкодливо плюхнула ноги-ласты обратно в воду, взметнув фонтан брызг и заставив солнечных зайчиков бегать по потолку. Она словно стала русалкой и ни за что не хотела покидать свой маленький водоем.

– Ты уверен, что я могу остаться здесь? Если Ветродуй так и не запустят, тебе придется провести остаток жизни со мной…

«Я давно этого жду, – заметил Грегор. – Я хочу быть с тобой не до прихода Великого ветра, а до тех пор, пока мы не станем прахом хоть в твоем, хоть в моем обличье. И еще бесконечность после этого».

Странница рассмеялась, и то ли полная любви улыбка, то ли солнце осветило ее лицо, и оно вдруг стало сияюще-молодым.

– Я до последнего тащила бы вперед свои старые кости, но меня одолел страх, – призналась она. – Я не знаю, сколько времени мне отведено. Пока ты здесь не меняешься, я старею с каждым годом, а мне так хочется побыть с тобой подольше… Наверное, я мыслю, как эгоистка, но я думаю, что все время быть дома – не так уж плохо. В конце концов, где бы мы ни были, мы всегда ищем дом. В своей душе и в других людях. В родном городе и в чужой стране. Мы всегда и везде хотим просто чувствовать себя дома. Можно сидеть посреди пустыни и быть дома. Можно ютиться в хлипкой хибаре и быть дома. А можно жить в дорогом особняке, но дома не быть. Быть дома – это не место, а состояние души, вот что я поняла за годы скитаний. Мой дом – это ты, Грегор. Я всюду носила тебя с собой, и мне было уютно даже зимой в голом поле.

Аделина прикрыла глаза и совсем обмякла в кресле. Ее худые руки лежали на подлокотниках, почти сливаясь с ними. Или взаправду сливаясь? Ей почти не было страшно. Она много раз представляла себе этот момент и достаточно устала ради такого покоя.

«Только не бойся, – расплывались под прищуром черные буквы на желтой бумаге. – Дыши глубоко. Это совсем не больно. Это похоже на то, как засыпаешь».

Аделина вздрогнула, ощутив на руке что-то колючее: на ладони лежал рукав твидового пальто. Оно стояло рядом, согнувшись в такой позе, словно в него был одет невидимый человек. Этот шерстяной жест успокоил Аделину окончательно. Она закрыла глаза и стала дышать животом, медленно втягивая нагретый воздух. И с каждым выдохом она словно бы опускалась. Проникала в мягкую пустоту под собой все глубже и глубже. И вдруг поняла, что не слышит своего дыхания, не чувствует боли в ногах и тепла на лице от каминного пламени…

В комнате стало тихо.

Над тазом все еще поднимался пар, но розовых ног-плавников там уже не было. Пальто стояло в прежней позе, положив рукав на подлокотник. Кисточка кресельной накидки вдруг поднялась и погладила твидовый обшлаг.

С Букашкой что-то случилось.

Еще вчера это был ярко-желтый фургон, обитый металлом и отделанный внутри красным деревом. Он крепился к полумобилю, на котором, как усы на голове жука, торчали две антенны, и всем своим видом напоминал ильмового листоеда.

Семейное прозвище дом на колесах получил от брата Рины, когда тот был еще совсем маленьким. Папа тогда покрасил фургон в алый цвет, и он стал точь-в-точь божья коровка, только без черных крапин. Увидев это, Альберт радостно заявил: «Букафка!», и с тех пор Букашка оставалась Букашкой, даже если ее бока отражали звездное небо. А перекрашивали их частенько. Свежие слои эмали ложились на не до конца зашлифованные старые, создавая поверхность с зернистыми бугорками – шагрень, к тому же фамилия семьи была Шегри, поэтому Букашку называли еще Шагреневым домом.

Папа купил его незадолго до свадьбы, чтобы исполнить свою мечту – стать кочевым художником. С тех пор он постоянно путешествовал, рисуя крупные города и крохотные фермы, оживленные пристани и мертвые деревушки. Все королевство Хайзе от края до края раскинулось на его холстах.

Папа любил работать быстро и воздушно, поэтому чаще всего писал полотна акварелью и был невероятно плодовит. Раз в два или три месяца мама устраивала выставку, где все его этюды скупали в тот же вечер. Иметь в своем доме пейзаж Алана Шегри считалось признаком хорошего вкуса.

Ближе к зиме папа брал отпуск, и семья заселялась в лучший отель крупного города. Чтобы не скучать, родители постоянно выходили в свет, а детей вполне устраивало объедаться сластями, которые присылала родня, и читать книги возле камина или играть с ребятами во дворе. Если быть точнее, книгами увлекалась тихая нелюдимая Рина, а в это время под окнами кидался снежками до обледенелых рукавиц и хохотал так, что уши закладывало, Альберт, который легко заводил дружбу даже с теми, с кем познакомился в драке. Они были очень разные, но оба терпеть не могли званые ужины, театры и музеи. Там родителей вечно окружала толпа поклонников, и все считали своим долгом пощебетать над «юными ангелочками Шегри». На Рину и Альберта это нагоняло смертную тоску. Как и те зимние дни перед праздниками, когда мама приглашала учителей, чтобы узнать, справляются ли дети с планом домашнего обучения. Хорошо хоть потом их никто не трогал весь год.

В апреле, едва подсыхали дороги, папу переполняло вдохновение. Он забирал Букашку из мастерской, и они с Альбертом шлифовали и красили ее, а мама с Риной наводили внутри уют. Когда все было готово, мама зажигала свечи с запахом бергамота и говорила загробным голосом:

– Готовы ли вы совершить обряд?

Это, конечно же, было поздно вечером, в темноте. Все, хихикая, садились за стол и соединяли указательные пальцы левой руки, а папа связывал их бечевкой. При этом вид у него был такой притворно суровый, что Альберт начинал похрюкивать.

– Да окружит нас священная тьма неизвестности! – завывала мама.

В блестящем бархатном платье и с высокой прической она была прямо как ведьма из театральных постановок. В актерские годы ей попадалось много таких ролей, так что играла она великолепно. Но настоящая мама была совсем другой. И от этого контраста становилось еще смешнее.

По ее команде все закрывали глаза и водили туда-сюда связанными пальцами, повторяя хором: «Крутись-крутись! Судьба – свершись!» – а потом тыкали наугад в разложенную на столе карту.

– Озеро Фалькост! – радостно объявлял папа. – Тут мы еще ни разу не были. Завтра же отправляемся!

И Фургон-хамелеон вез их к новой цели, оставляя позади сотни и сотни дорог. Он был уже стареньким и часто ломался, но никогда еще Рина не видела его в таком плачевном состоянии. Бедная Букашка напоминала свалку. От полумобиля остались только три сдутых колеса, битые стекла и остов кабины, оплетенный вьюнками. Прицеп вообще был сплошной грудой мусора. Под тонкими от ржавчины эмалированными листами виднелась труха и ветошь, осколки зеркал и посуды, сломанные приборы. И все это ощетинилось густой крапивой, а в голове Букашки царствовали муравьи.

Рина стояла посреди развалин испуганная и растерянная, как цыпленок, который только что вылупился из яйца и увидел обломки скорлупы, недавно служившие ему домом. Еще минуту назад все было в порядке. Минуту назад Рина спала в своей кровати на втором ярусе, а потом что-то выдернуло ее сюда – босую, в одних шортах и майке – и она упала, ударившись коленкой о камень. Было так больно, что аж в глазах побелело. Рина обернулась посмотреть, кто это ее толкнул, и увидела мертвую Букашку. Изъеденную солью, покрытую птичьим пометом, паутиной и мхом. Ни дать ни взять картина из кошмаров, но во сне не бывает так больно, даже если стукнешься о бортик кровати. Да и подобное наверняка разбудит: Рина просыпалась и от укуса комара.