Пожилая дама открывает глаза. Пелена рассеянности исчезла, ее взгляд обескураживающе ясный.

— Ты не могла бы показать мне ложку? — просит Мадлен.

Убегаю к себе в комнату. Когда я возвращаюсь с ложкой, Мадлен уже выключила Би-би-си и ее взгляд снова помутнел. Мои ноги подкашиваются от разочарования. Какое же это мучение — находиться совсем рядом с чем-то и ничего не понимать ни о природе этой вещи, ни о пути, который она проделала, чтобы оказаться здесь!

Все же я протягиваю Мадлен ложку, и дама принимает ее с кривоватой улыбкой. Я и сама вся какая-то искривленная из-за шейного спазма. Чувствую себя Франкенштейном.

— Я повторяю одно и то же раз двадцать — сперва «молоко», затем «вода», затем «суп». «Молоко. Вода. Суп», — вдруг скандирует пожилая дама, стуча ложкой по колену.

Вероятно, это местная считалка.

Когда Мадлен закрывает глаза и начинает похрапывать, я опять иду к себе и приношу в гостиную набросок дамбы, над которой кружат вихри света. Получилось что-то абстракционистское — наверное, потому, что рисунок создавался глубокой ночью. Усевшись на пол, беру чистый лист и усеиваю его темными штрихами. Результат получается не ахти, но благодаря тому, что я отвлеклась, боль в шее отступает.

Минут через двадцать Мадлен просыпается, рассеянно смотрит на часы, делает вид, будто ест что-то с ложки, и нервно повторяет речитатив о полнолунии, молоке и супе. Лишь бы только это не переросло в припадок…

Наконец она кладет ложку и молча удаляется к себе, не замечая меня.

Может, все-таки пойти помочь Колетт или подняться на верхний этаж к Пьеру № 2? Я, кстати, до сих пор не знаю, какими исследованиями он занимается. Поскольку вслух об этом не говорят и он никогда не приглашал меня побывать в кабинете, полагаю, это что-то секретное. Возможно, он математик. Или поэт. Или просто сидит там и ничего не делает, а почему бы нет? Рисую в воображении залитую солнцем комнату и удобное глубокое кресло, в котором муж Колетт сидит и терпеливо (он терпелив по натуре) ничего не делает.

На одном из окон первого этажа лежит конверт. Мамин почерк. Внутри репродукция классической картины. Иду во двор и сажусь в беседку. Кто-то оставил на столе полную миску крупной черной вишни.

Серен, любовь моя!

Эту красивую открытку я купила в Лондоне, в Британском музее. Ездила туда в прошлое воскресенье. Твой отец пришел бы в восторг от полотен Тернера, его корабли в штормовых водах просто потрясающие! Потом в одном шикарном кафе я пила чай со сконами в компании мистера Хопкинса, директора Уэльской академии искусств. Это было непривычно и забавно.

Теперь к твоим вопросам. Нет, я не считаю, что моя жизнь «противоположна положительной эволюции». Я предпочла бы, чтобы Питер был со мной еще много лет, я предпочла бы, чтобы мы старели вместе, но, даже если это кажется бессмысленным, сейчас я каждый день стараюсь отвлекать себя и не приближаться к скользким склонам.

Нуждается ли мир в юных живописцах? Да. Их исчезновение было бы противоположно положительной эволюции. Твой талант и твое будущее?

Никаких преград нет, звездочка моя. Ты можешь заняться не искусством, а наукой, можешь взять академический отпуск на пять лет, можешь стать почтовой служащей, фермершей, инженером — выбор за тобой. Не позволяй ничьим словам быть важнее твоих собственных переживаний и желаний. Главное, постарайся заниматься тем, что приносит тебе радость.

В то же время, Серен, мне кажется, что отрицать свой талант и уклоняться от учебы в Академии искусств было бы проявлением заносчивости с твоей стороны. Тебе надо посвятить живописи какую-то часть своей жизни, а уж потом решить, быть художницей или нет. Кстати, директор как раз интересовался, не передумала ли ты насчет поступления. Я позволила себе ответить, что ты сомневаешься. Он сказал (со своим красивым шотландским акцентом), что это превосходная новость.

Что бы с тобой ни происходило и какие бы вопросы ты ни задавала, я тебя люблю.

М.

Моя мать и ее непоколебимая вера в нашу свободную волю. На самом-то деле свободная воля — понятие иллюзорное и неудобное.

В пиале, наполненной вишневыми косточками, мне видится нечто незавершенное. Смысл выражений из списка миссис Ллевеллин раскрывается здесь передо мной в полной мере. Пишущая машинка Пьера Онфре воодушевляется. Пишет он пусть и не очень красиво, зато много.

У всех свои дела, а я никуда не вписываюсь. Я не читала Вирджинию Вулф и Джин Рис. Мама пила чай с господином Хопкинсом. Я не слушала И. С. Баха. Не узрела свой «невидимый рисунок». Прошлым летом Помпон признался мне, что на протяжении пятнадцати лет коллекционировал бутылки из-под выпитого им спиртного. Однажды ночью в пьяном оцепенении он подсчитал общее количество своих «трупов» и записал его на клочке бумаги. На рассвете взглянул на эту запись и решил вступить в общество анонимных алкоголиков. Вот бы мне понять, не образуют ли мои недостигнутые цели такой же штабель «трупов» за моей спиной.

Помаявшись бездельем, иду в огород. Соберу помидоры и приготовлю для хозяев замка вкусный салат. Иногда нужно довольствоваться простыми целями.

Помидоры попадали на грядку и перемялись.

Град. О нем я и не подумала.

Одиночество — это мятый помидор.

Ложка олицетворяет человека и его способность жить в обществе лучше, чем любая другая домашняя утварь. В то время как нож режет и, следовательно, может ранить, в то время как вилка колется и, следовательно, может изуродовать, ложка вмещает, объединяет и переносит, точно безопасное чрево морского млекопитающего или пространство собора. Ложка, гуманистическое и очеловечившееся изобретение, связует пользу с эстетикой, иначе она не была бы ложкой. В этом своем проявлении она напоминает нам о двойственной природе человека, дух которого стремится возвыситься, а тело занято поглощением.

Не будем же забывать, дорогие читатели: между пищей и ртом находится ложка.

Полковник Монтгомери Филиппе.

Воспоминания коллекционера

Когда Пьер Онфре не может писать, он читает. Сейчас он сидит в саду за столом, накрытым скатертью с кроваво-красной вышивкой.

— Когда мне не пишется, я читаю, — говорит он. — Романы, газеты, главное — никаких статей. Посидишь со мной?

Смотрю в небо и фантазирую, на что похожи проплывающие по нему облака. Пьер курит и листает журнал «Хара-Кири». Время от времени он хохочет или издает непонятные звуки. Мне никак не сосредоточиться. Он косится на меня и предлагает:

— Сходим в лес? Тут слишком душно.

Чтобы избежать прогулки наедине, я иду к соседу за ньюфаундлендом. Едва мы оказываемся в лесу, пес начинает носиться между деревьями и спустя три минуты скрывается из виду. С досадой слушаю треск ветвей под его лапами. А вдруг он не вернется? Пьер насмешливо изрекает, что ньюфаундленд может умчаться в Марсель.

— Почему в Марсель?

— Потому что это далеко.

— Почему тогда не в Индию? Или в Австралию? Он хмыкает:

— Как скажешь, Серен. Он может и до луны добежать.

Мне хочется возразить, что добежать до луны нельзя, но я догадываюсь, что собеседник все равно выкрутится и оставит последнее слово за собой. Он меня раздражает. Солнце слепит глаза.

Пес мелькает впереди, тычется мордой под куст и роет землю. Мы направляемся к нему по тропе, заросшей ежевикой и папоротником. Журналист сутулится и закрывает лицо руками. В лесу он выглядит каким-то потерянным, словно его тело не создано для прогулок.

— Я очень люблю природу, но почти ничего о ней не знаю. — Он фыркает. — Например, как называется это дерево?

От жары мне лень думать и отвечать. Ньюфаундленд петляет в густой листве. От него противно пахнет — видимо, вляпался во что-то тухлое. Сомневаюсь, что хозяин пса заплатит мне, если я снова вымою его питомца. Протягиваю фляжку воды Пьеру, который продолжает разговор на волнующую его тему: