— Ну и? Вы бер-р-р-рете или вы не бер-р-р-рете?

Устремляю взгляд на прилавок, заставленный сырами, и мотаю головой, как идиотка. Продавец выдает раздраженный монолог из невнятных звуков, в потоке которых я все же улавливаю слова «коза» и «иностранка». Окружающие хмыкают: вероятно, он отпустил какую-то местную шуточку. Ничего смешного.

Возвращаюсь в поле, где стоит мой «вольво». Моя машина, мой остров, мой континент. Седовласый мужчина грузит козлы в свой «Ситроен 2 CV». На траве — дюжина банок с медом разной плотности, от совсем жидкого до совсем густого. Двенадцать оттенков янтаря.

Мужчина улыбается мне. Я вежливо его приветствую. Солнечные лучи бросают блики на золотистый мед и прозрачное стекло. Торговец берет три банки и аккуратно ставит их в багажник. Сажусь на корточки, чтобы ему помочь, и протягиваю две банки. Наклоняется и выпрямляется он, наклоняюсь и выпрямляюсь я — кажется, мы исполняем какой-то народный танец. Но вот торговец закрывает багажник и встает к нему спиной.

— Любите мед?

Грубоватый голос контрастирует с мягкостью жестов. Чутье подсказывает мне, что этот человек живет один и дни напролет разговаривает только с пчелами. Отвечаю утвердительно.

— Однако вы его не купили.

— Да… простите.

Готовлюсь, что он тоже станет меня бранить, как продавец сыров. Но торговец-пчеловод загадочно подмигивает, вновь открывает багажник, достает чистые деревянные ложки и свежий хлеб и устраивает настоящий медовый пир. Вдоволь налакомившись, прошу продать мне мед. Пчеловод отказывается. Тогда я говорю, что куплю баночку меда в подарок брату, и, если не заплачу за покупку, это уже не будет подарком.

— Ваш брат любит мед?

Киваю. Из еды Ал предпочитает лимонный заварной крем, но вранье не всегда является ложью. Пчеловод интересуется, сколько моему брату лет.

— Девятнадцать. Правда, умом он… не такой взрослый.

— Тогда преподнесите ему вот это. Вересковый мед помогает расти.

Поблагодарив и расплатившись, я наконец решаюсь задать ему вопрос о ложке. Пчеловод принимает ее из моих рук, разглядывает и заявляет, что странник, изображенный на конце ложки, — паломник.

— А это саламандры.

— Ой, а я думала, собаки.

— Нет. Са-ла-мандры. Говорят, они отравляют воду и вызывают гниль у плодов.

Я сомневаюсь, что эти дальние родственники драконов могут причинить такой вред, но из робости не решаюсь возражать. Пчеловод проводит пальцем по переплетенным буквам.

— Два имени на букву «Б»… На вашем месте я поспрашивал бы местную аристократию.

— Аристократию?

— Ну да. У простого народа не было столового серебра.

Его версия кажется мне более правдоподобной, чем предложенная Помпоном расшифровка «Bed & Breakfast». Пчеловод добавляет, что, раз на ложке выгравирован старый пилигрим, ее вряд ли изготовили в Боне, потому что бонцы охотнее изобразили бы Деву Марию.

— Однако в нескольких километрах отсюда расположены деревни, через которые пролегали паломнические маршруты…

Мой собеседник умолкает и, щурясь, вглядывается в сумерки. На дороге появляется тот неприятный продавец сыров, нагруженный корзинами.

— Эй, брат, не хочешь отведать «Тысячу цветов»? — окликает его пчеловод.

— Каждому свое! — отзывается тот невпопад.

— По мнению осла, мед не имеет вкуса, — шепчет мне мой новый друг.

Проснувшись, я чувствую, что сильно отекла. Пространство внутри палатки ярко-желтое, от жары нечем дышать. Подползаю к молнии, быстро расстегиваю ее и жадно втягиваю носом воздух. Два часа дня. Пчеловод, должно быть, уже на рынке.

Моя палатка стоит в нескольких метрах от небольшого каменного дома, прилегающего к гранитной скале, которая является стеной его кухни. Одно окно дома выходит на пруд, другое на опушку леса, где поставлены десять ульев. Вторая пчелиная семья обитает в нескольких километрах отсюда — там, где в изобилии растет вереск. Третья гнездится в расщелине мифического валуна Ла-Пьер-Ки-Круль[18] — Камня, который раскачивается. Мне нравится, как раскатисто звучат на французском слова «вереск», «расщелина», «раскачивается». «Раскачивается» в данном случае расшифровывается как «трясется и падает» (такое значение это слово имеет в старофранцузском). Историю камня пчеловод поведал мне вчера вечером. По легенде, камень, рядом с которым теперь живут его пчелы, непрерывно раскачивался и мог упасть в любую секунду, но этого так и не произошло. Я невольно сравниваю себя с ним, ведь и сама постоянно ищу равновесие.

Вчера, после того как мы разгрузили мед и установили под яблоней мою палатку, пчеловод стал делать омлет с луком. Пока он готовился, гостеприимный хозяин выставил на стол колбасу трех сортов и ветчину малинового цвета с белой каймой. «Приступаем к четырехчасовому морвандио, и не важно, что мы едим его в восемь вечера!» — подмигнул мне пчеловод. Я предположила, что он шутит, но смысл остроты до меня не дошел. Тогда собеседник объяснил: в начале века по воскресеньям шахтеры вместе с семьями отправлялись после обедни в деревню Морван подышать свежим воздухом. Одна предприимчивая фермерша, проживавшая неподалеку от Ушона, надумала превратить свою кухню в трактир, где подавался омлет с вяленым окороком, колбасой и зеленью. Эту идею быстро подхватили другие местные жительницы. Сформировалась традиция устраивать перекус в четыре часа пополудни, чтобы шахтеры успевали вернуться домой, а фермерши — подоить коров до наступления темноты. Так и появилось в здешних краях выражение «четырехчасовое морвандио».

Пчеловод говорил медленно, зычно, его произношение было далеко от классического французского. Если я что-то не понимала, он излагал свою мысль другими словами. Когда я сообщила, что моя бабушка из шахтерской семьи, пчеловод ответил, что догадался об этом, потому что у потомков шахтеров черные глаза и грусть в голосе. Затем посоветовал не цепляться за грусть, чтобы та не стала моим образом жизни. При этих его словах на стол запрыгнула серая кошка и ухватила кусок колбасы.

Когда омлет был съеден, мы снова стали дегустировать мед и болтать обо всем подряд. Пчеловод обмолвился, что продавец сыров приходится ему братом и что они в ссоре из-за одной ситуации, связанной с дележкой наследства. То, что у пчеловода сложные отношения с братом, меня огорчило. Когда я сказала ему об этом, собеседник напомнил мне, что ни братьев, ни сестер, ни родителей мы не выбираем.

Кошка, лежавшая на столе, наблюдала за нами. Мне показалось, что ее глаза чернее моих.

То ли мед подействовал на меня как крепкий алкоголь, то ли я просто намолчалась по пути из Авалона, — я и сама не заметила, как выложила пчеловоду всю подноготную своей жизни. Рассказала о трех моряках-рыболовах, ставших мамиными мужьями, о простоте Ала, о ландшафтах вокруг гостиницы, о визитах Д. П., о телефонном шифре, о политических воззрениях моих дедушек и бабушек… Я тараторила без передышки, фразы сами соскакивали с губ. Пчеловод иногда кивал, но по большей части просто слушал мои излияния.

Заведя речь о событиях дней, предшествовавших моему знакомству с ложкой, я вдруг почувствовала, что слова иссякли, а внутри все онемело. Замолчал даже мой террикон, продрогший на краю своей собственной пропасти.

Пчеловод проводил меня до палатки. Перед тем как пожелать спокойной ночи, он сказал, что, хотя мне и предстоит обследовать весьма обширную территорию, он верит, что поиски приведут меня к разгадке. «Мы выбираем свой маршрут, но не командуем ветром», — добавил он.

Понять бы, какой смысл у этой фразы — положительный или отрицательный?..

Серая кошка лежит на крыльце в лучах солнца. Перешагиваю через нее, отворяю дверь, вхожу в дом, кладу полотенце и несессер на скамью. Кухня наводнена желтым светом. Пчеловод оставил на столе тарелку, нож, ложку, миску, большую буханку хлеба, масло, пакет молока и три кувшинчика меда. Невольно чувствую себя Златовлаской.