– Ладно-ладно, воин будущий, не разлагай мне творческий коллектив. Выкладывай свою загадку, покумекаем вместе. Как говорится – одна голова хорошо, а полторы лучше, – перешёл на дружеский тон главред.

Максим поведал о вчерашней встрече с «сербиянкой», не упуская мельчайших деталей и подробностей, дополняя повествование жестами и мимикой.

– Красиво излагаешь. Хоть сразу в завтрашний номер, в раздел «Городские происшествия» – Кольцов, по редакторской привычке, оценил рассказ с профессиональной точки зрения.

– Лучше в «Очевидное-невероятное», слишком уж мистики много, – отшутился несостоявшийся репортёр.

– Ты в эту Эсмеральду, как я погляжу, влюбился, – редактор, по-мальчишески озорно, подмигнул Максиму.

– Может, и влюбился, да только толку-то от такой любви. Видно, не судьба. Она исчезла, а мне в понедельник на Тихоокеанский флот.

Пётр Павлович поставил перед Кольченко стакан с горячим чаем. На мельхиоровом подстаканнике через круглые иллюминаторы спутника радостно скалились звёздам жизнерадостные животные Белка и Стрелка.

– В «Очевидное – невероятное» тоже неплохо. Но, всё-таки, «Хочу всё знать» нам с тобой сейчас больше подходит, – уже вполне серьёзно подыграл ему главный редактор, – ты чаёк-то пей! Индийский, со слоном. Остынет – невкусный будет, а я пока помозгую над твоим загадочным репортажем.

Чай у Петра Павловича, и в самом деле, был хорош! Да и шоколадные конфеты с дерзким названием «Ну-ка, отними!» оказались свежими. Опустевший стакан главреда перекочевал со стола на подоконник.

– Начнём с того, что ни в какие потусторонние силы я, как коммунист, не верю, – начал Кольцов свой монолог, —и никогда не верил, даже в Сталинграде, во время самых тяжёлых боёв. А вот в Судьбу, представь себе, до сих пор верю. У немцев, знаешь ли, даже поговорка есть, что желающего судьба ведёт, а не желающего – тащит. По жизни, разумеется, тащит. Согласен?

Максим шмыгнул носом и утвердительно кивнул в ответ.

– Тебя цыганка держала за руку? Пальцы же у неё сначала были тёплые?

Кольченко снова кивнул.

– Ну а потом, может быть, замёрзла она, с женщинами такое иногда случается. Короче, живая она была, как мы с тобой. Точка! Не существует никаких мороков, как не бывает домовых, водяных, леших и прочих кикимор. Ну, ты же, слава Богу, комсомолец! Скорее всего, она не из нашего, не из Урюпинского табора. Может, в гости к подружке приезжала и видела, как ты из дома офицерского состава выходил? Для каких-таких цыган является секретом, что в городе стоит мотострелковая дивизия? Ну а сын офицера на самом деле частенько становится офицером. Сын дипломата – дипломатом, сын шахтёра – шахтёром, сын колхозника – колхозником. Династия, понимаешь… Вроде пока всё складно получается? – он взглянул на Максима, и тот снова кивнул.

– Вот с войной… да ещё с тремя… Даже не знаю, что и сказать… У нас сейчас разрядка международной напряжённости, сплошное разоружение и мирное сосуществование, так сказать, полнейший миру – мир. Тут, я думаю, ошиблась твоя цыганочка, сгоряча про войну брякнула. Не хватило ей политической грамотности… Мы зачем фрицев до Берлина гнали? Зачем ядерное оружие создавали? Для того, чтобы вы ужасов войны не знали! Нет, войны не будет.

С любовью всё понятно, тема – самая расцыганская. Что ещё? Число зверя? Три шестёрки. Знак апокалипсиса по церковным понятиям. Да, действительно, если сто разделить на шесть получится 16,666 и 6 в периоде, а это не совсем три шестёрки. Да и делим мы не просто числа, а годы и получается, если сто лет разделить на шесть… шестнадцать лет и семь с половиной месяцев. Вот и нет твоих шестёрок, а есть, в аккурат, конец декабря девяносто первого года, то есть шестьдесят девятая годовщина СССР и наступающий Новый год с шампанским и мандаринами! Вот тебе и всадники апокалипсиса… Снимаем этот вопрос.

Горы, жара, река, льды, северное сияние – страна у нас огромная и необъятная, и всё это ты в своей жизни ещё не раз увидишь. Могла бы ещё добавить пустыню, тайгу, тундру, лес и степь… Ну что, разобрались мы с твоей головоломкой, товарищ Кольченко? – лукаво улыбнулся Пётр Павлович.

– Разобрались, наверное… – без особого энтузиазма в голосе отозвался Максим, – вот только с любовью не всё ясно. На ком я должен жениться, мне, в общем-то, понятно. А то, что всего лишь три красивые женщины за всю жизнь меня любить будут, даже обидно. Как-то уж совсем мало.

Максим впервые видел так искренне смеющегося главного редактора…

– Как же ты ещё молод! – тот вытер уголки глаз от выступивших слёз и уже вполне серьёзно продолжил. – Цыганка авансировала тебе удачу, так сказать, подарок судьбы, высшую награду… Три красавицы будут любить тебя больше жизни… Ты понимаешь? Больше жизни!!! Ты, Кольченко, вокруг-то повнимательней посмотри. Некоторые мужики всю жизнь проживут, а их ни одна женщина так и не полюбит. Не красавица, а просто баба. И не больше жизни, а хотя бы больше тарелки борща. Большинство мужиков считают за счастье, если в их жизни присутствовала любящая красавица. Хотя бы одна. Хотя бы одну ночь… Но любила. По-настоящему. А если ещё и больше жизни?! Ну, я даже не знаю, что сказать. Я тут для тебя как раз опасность вижу. Вот как полюбят они тебя одновременно? Ну, эти три красавицы… Да все больше жизни… Разорвёшься? Куда бежать-то будешь? От себя-то, брат, не убежишь… Говорят, что выбор приносит мучения. В твоём случае – адские муки, а вместо награды – высшая мера наказания! – Пётр Павлович грустно улыбнулся. – Знатоки, правда, утверждают, что красивые женщины любить, по-настоящему, не умеют, для них любовь – большая редкость, о такой любви пишут романы, снимают фильмы. «Анжелика – маркиза ангелов», например. Смотрел? Вот она своего де-Пейрака любила, пожалуй, больше жизни, а большинство красавиц попросту купаются в чужой любви… – он как-то безнадёжно махнул рукой, вновь усаживаясь на своё место.

Возникла пауза.

– А если уж говорить совсем серьёзно, то мне в сорок втором, перед отправкой на фронт, тоже цыганка гадала. Как сейчас помню. Правда, не молодая и не красивая. Денег тоже не взяла. Сказала, что вернусь живой, на своих ногах и с двумя руками, что женюсь после войны на девушке из своего города, и будет у нас двое деток: мальчик и девочка. Всё сбылось…

Я в Сталинград совсем ещё юнцом попал. Дорогу перебежать, всего-то шагов семь, а она из пулемёта насквозь простреливается… Это очень страшно. Ни Бога, ни чёрта не поминал, не верил, а вот цыганку ту, врать не стану, вспоминал. Ну, милая, обещала – давай, выполняй. И вперёд, под пули. Сначала вроде, как в шутку, потом уже вполне серьёзно. И ничего. Так всю войну, до Берлина. Смерти бояться перестал, думал, что похоронил страх свой в Сталинграде. Лихим сержантом стал, боевые ордена на груди, а в Берлине меня страх-то и догнал. Тридцать лет минуло, а последний бой в мельчайших подробностях помню.

Конец апреля, теплынь, солнышко весеннее светит… и такая мясорубка… за каждый дом, за каждый двор, за каждый метр. Мы с дружком бежали за бронёй танка, а в него, в танк наш, на маленькой такой площади перед высоченной красной кирхой немцы два фаустпатрона всадили. Хана и танку, и экипажу, всё в огне, в дыму. Дружок мне под ноги упал… а головы у него нет, совсем нет, из горла кровь фонтаном хлещет… из крупнокалиберного… прямо в голову… – голос главного редактора как-то странно дрогнул.

Он поднялся со стула и подошёл к подоконнику, на котором стоял горшок с геранью. Взял в руку подстаканник с пустым стаканом, зачем-то переставил его на журнальный столик, стоящий у самого дальнего окна, и, раздвинув тюлевые занавески, минуты полторы внимательно рассматривал плывущие по небу облака… Не подходя к столу, он продолжил свой рассказ.

– Залез я под танк и не знаю, что делать. Машина горит, а если боекомплект рванёт – мало не покажется! Прячусь за клубами дыма и понимаю, что и минуты не пройдет, как убьют. Бежать назад, к дому? Метров тридцать… Тоже верная смерть! А бой-то, наверное, последний, до Рейхстага километр остался.