Мунон сидел на крыше Дворца, между двух прозрачно-льдистых зубчиков, в изобилии украшающих здание. Хотя, было ли это украшением? Нет. Всё в их жизни теперь направлено на защиту от полчищ тварей. Спасли ли они мир? Наверно спасли, раз Мора прибыла и была так расслаблена. Задумавшись о том, как ему теперь быть, простит ли его невеста и родичи, сорхит не увидел приближения тёмного пятна, являющегося ничем иным, как массой гидр и мелкой нежити. Только услышав мерзкий скрежет, поднял он голову и застыл от ужаса.

В минуту слетел с лестницы и вбежал в тронный зал, где уже отец отдавал распоряжения. Действовать нужно было быстро и слаженно. Они всё давно отработали, и теперь только не забыть свои роли. Брат Доиты, Донон уже отдавал команды своим бойцам. Да, высоко поднялся он за время отсутствия наследника. Того и гляди станет сыном его отцу и матери! Боль и гнев полоснули сорхита острой бритвой, он отмахнулся от оружейника, предлагавшего ему доспехи, и выбежал за стены. На кромке ледника уже шло сражение: его соплеменники рубили шеи, выбивали клыки у гидр, иссушали слизней специальными шестами, зачарованными магами, напитанными испрошенной у их покровителя силой. Но как же много было тварей! Так много, что стало ясно — им не выстоять. И вот тогда вспомнил Мунон слова Моры, что он пожалеет о том, что выгнал её. Знала ли она о нашествии? Что за глупость? Разумеется знала! Сама и приказала наверно… Да нет же, не могла она! Она ведь убивала тварей, он видел с какой ненавистью и радостью она это делала. А как она бросилась под корабль, какую он поднял её на палубу. Измученную, бледную. Он так не хотел тогда отпускать её! Отгородиться бы от всего мира и ласкать её белую кожу, гладить волосы, целовать уста…

— Мора… — шептал он, умирая, из его руки, откушенной по локоть, толчками вытекала кровь, поперёк живота была целая цепь отпечатков зубов, но эта боль была такой мелкой по сравнению с той, что сдавила сердце, — Прости меня. Я предал всех… семью, Доиту… тебя…

Мир заволокло туманом, сорхит закрыл глаза, ожидая встречи с предками, ушедшими к Покровителю, но в теле ничего не болело больше, дышалось легко и свободно. Он жив? Поднялся, потрогал руку, живот. Встал и оглянулся. Туман редел, открывая новую сцену.

Весь мир кишел тварями: они поедали самих себя, спасшихся, но не успевших сбежать, животных. Живых, мыслящих существ видно не было. Мунон поднял глаза в небо, различив там, за магической завесой тени Повелителей неба. Они по-прежнему не могли одолеть Печать, усиленную кровью убитых женщин и детей. Что произошло? Они не справились? Ответ явился тут же: неподалёку на песке извивался от боли ало-зелёный змей. Мунон прорубился сквозь строй нежити к другу, охладил его шкуру водной взвесью. Тот перевоплотился не полностью — лишь голова и руки стали человеческими.

— Беги, Мунон! Мне конец, друг. Ха-ха-ха! Я думал, что убью её и спасу всех от подлой змеи… — закашлялся, изо рта хлынула чёрная, отравленная кровь, — А потом вернулся домой. Она сказала правду: мы были обречены! Пришли чёрные гидры, они подняли песок, мы ничего не видели! Ослепли… И я был слеп. Никого больше нет, Муни! Три клана даархитов перебиты, их тела уже растащили по Пустыне. Добей меня, я сам не могу умереть: яд мой борется с ядом тварей, это только причиняет боль.

Сорхит отшатнулся от умирающего змея. Так вот, что случилось! Даархит возненавидел Наследницу буквально сразу, но что его ненависть затмит ему разум, Мунон никак не ожидал. Хотя сам тоже хорош! Выгнал её, оскорбил… Сам себе не мог признаться, что сейчас больше причиняло боль: отказ от её тела, от её ласковых рук, от блаженной неги, мгновенно охватывающей всё тело, едва сладкие уста Моры приникают к его губам, или же предательство в общем, отказ от клятвы.

— Прощай! Встретимся у Предков! — один взмах, и голова даархита покатилась по песку. Тут же сбежались твари, которые не видели Мунона и не ощущали. Не сразу, но элементаль заметил эту странность. Иллюзия? Испытания!

Третьим испытанием была сцена, которую неведомый мучитель заставил досмотреть до конца. Что может быть больнее, чем увидеть обожаемую женщину в руках другого? Гордый, отказывающийся поверить в рабскую привязанность к чужачке, сорхит умирал с каждым её стоном, с каждым криком. Так будет всегда, понял сорхит. Он будет в её руках, покорный и готовый просить ласку и любовь. Доита возненавидит, отец и мать проклянут, а народ — не примет назад. Но какое значение имеют все они, если его душа станет одинокой, если тоска станет ежедневным, ежегодным его уделом? Предав эту непостижимую, невероятную, такую разную, такую прекрасную женщину, элементаль предаст себя. Ташасскар ему друг, но его поведение просто преступно по отношению к Наследнице! Только бы она простила его! Какой глупостью было сказать, что он отдал себя в её руки для того, чтобы она простила даархита! Мунон с досадой расцарапал себе руку, боль физическая немного примирила с болью душевной. Нет, отныне только верность и покорность! И возможно он снова ощутит её уста, нежно и ласково целующие его. Как пьянит её напор и страсть холодного по природе элементаля!

Я стояла на берегу Шовы, реки авайков. Нет, я знала, что я взрослая уже, видела, что и местность поменялась. Но всё было таким знакомым! Вот заводь, укрытая от океана лишь узким участком суши. Там я встретила Нюю. Проверила браслет, и один и второй на месте. Нюя не отзывалась. Здесь всё обман, иллюзия. Ноги сами понесли меня в село, к дому матери. Теперь, когда я знала, что книги мне оставил отец, я хотела ещё раз посмотреть на них. Возможно там есть подсказка, что мне делать дальше.

В селении было тихо: не бегали дети, рыбаки не сушили сети, не стучал по наковальне кузнец, староста не смеялся громогласно над своими пошлыми шутками. Где все? На окраине стояла виселица. Лишь однажды видела я её, в Ваанте. Тогда казнили заговорщика против короны. Сейчас же на постаменте топталась женщина, пожилая уже, согнутая. Что она сделала им? Ведьма? Крики стали доноситься со всех сторон и всё громче и громче. Женщина подняла лицо к небу, тусклый, редкий в этих краях зимой солнечный луч прорезал грязно-серые облака, и я задохнулась от боли. Мама? Я не любила её, она была мне чужой, но всё же…

— Ты навлекла на нас беду, Рона! — важно сказал староста. Его толстые, порочные губы смачно причмокнули в экстазе. Да, любил он казни и показать свою власть. Он с сожалением оглядел одряхлевшую фигуру матери. Не раз и не два подкатывал он к ней с предложением если не брака, то хотя бы интимной связи. Гордо и взбешённо мать отказывалась, оставаясь при этом покорной как овечка, склоняя голову, — Ты родила отродье, что погубило мир. Теперь мы принесём тебя в жертву в уплату за преступления дочери! Если бы мы знали, что тот демон обрюхатит тебя — лучше б вздёрнули вас обоих!

— Я сделала всё, как ты велел, Хоур. Я не замечала её, не учила знахарству, не давала ничего! Но ты всё равно не перестаёшь преследовать меня! — ломкий, надтреснутый, но совсем не старушечий голос матери тихо рассказывал о моих первых годах жизни. Никогда мне не было ещё так больно! Знать, что мать пошла на поводу у этих жестоких, дремучих идиотов, было так тяжело. Староста слушал внимательно, а в конце рассказа махнул рукой своим приспешникам, и те затянули петлю на шее матери.

Нет. Даже если она не любила меня, даже за одинокое и нищее детство я не могу позволить им убить её! Кинжал пролетел над головой старосты и срезал верёвку по касательной. Глаза матери нашли меня, расширились в немом шоке. А я… слёзы душили, размывали обзор. Они или проклятый туман, вызывающий самые болезненные воспоминания. Всё исчезло. Упырь. Я думала, что переросла это, но как оказалось, всё это, вся боль от её предательства жила во мне все эти годы. Отец… Воспоминания о магистре Давассе, давшем мне приют и свою спокойную, верную любовь, успокоили бурю внутри. Что же ты покажешь мне напоследок, Туман?