– Дайте мне минуту и приходите на кухню.

Папа закрыл дверь, и Беатриче прокомментировала:

– Какой красавчик!

Хватит ломаться! Я хотела наорать на нее, но сдержалась. Мы пошли на кухню и увидели там отца, сидящего у плиты, довольно улыбающегося в бороду, а напротив него – полный стол еды, накрытый как на день рождения, который в моем случае никогда не отмечали.

Беатриче задохнулась от детского восторга, и то, что за этим последовало, никогда больше не повторялось. Она взяла печенье и сунула его в рот целиком. Схватила кусок вишневого пирога и прикончила его в два укуса. Перешла к несладкому: два куска пиццы. Горсть картошки фри. Я увидела ее с набитыми щеками, с искрящимися от удовольствия глазами.

– Никому не говорите, – промычала она с полным ртом.

Потом остановилась, точно отрезвела. Смущенно вытерла рот и подбородок салфеткой. Сказала, что ей нужно в ванную, и убежала. Вероятно, все выблевала.

Я осталась вдвоем с отцом. Представила, как на торте, подрагивая, горит свечка. Подумала, что мама не звонит уже неделю. Папа подвинулся ближе, и я, догадавшись, что он хочет обнять меня, схватила картошку и ушла к себе в комнату.

Появилась Беатриче: макияж, одежда и прическа в идеальном порядке. Мы вернулись к учебе, теперь уже серьезно. Как и почти каждый день в течение пяти следующих лет: волосы собраны заколками, на кровати разбросаны словари, пальцы в чернилах. Мы провели два напряженных часа, сидя над lupus, lupi, над мужским родом на – er и – ir и средним родом на – um. Когда Беатриче собралась уходить, я резко спросила ее:

– Как его зовут?

– Кого?

– С кем ты хочешь это сделать.

Беа только что уложила в рюкзак латинскую грамматику. Она подавила изумление:

– Ни с кем.

– Не верю.

– Мне нельзя встречаться с парнем, мать не позволяет. На первом месте моделинг, школа. И она права, иначе я кончу как она: стану чьей-то женой в провинции.

– Но ты же хочешь потерять девственность.

– В четырнадцать лет девственность – признак отсталости.

Я выждала время, пока она судорожно собиралась, дрожащими пальцами застегивала молнию на кармане рюкзака.

Первое правило для тех, кто хочет стать писателем, – читать. А второе? Наблюдать. Педантично, скрупулезно, напрягая все осязательные щетинки, ощупывая каждую деталь со всех сторон, просвечивая насквозь в поисках слабины.

– А кто тебе делал форсировку скутера?

Беатриче побледнела.

– Скотина ты, – обвинила она.

И это – третье правило.

Ее родители вряд ли пошли бы в подпольный автосервис, а друзей у нее не было. С горсткой фальшивых подруг, приходивших к ней домой, они делились тенями для век, но никак не деталями глушителя. Да, Беа, я удовлетворенно улыбнулась, ты меня многому научила.

– Мы ведь трусы снимали, – напомнила я. – Кровный договор уже работает.

Ты должна рассказывать мне это. То, что другим знать не положено. От чего нам будет стыдно и приятно до ужаса. Правду. Преступление, таящееся в повседневности. Безобразие, прикрытое хорошими манерами. С этого самого момента наши с ней судьбы начнут расходиться и разойдутся навсегда; но пока что, этой зимой, в четвертом классе лицея, мы были повязаны общими тайнами.

– Если мои узнают, они меня убьют.

– Имя.

– Мать меня в подвале на ночь закроет. Она это может.

– Имя.

Беатриче грызла ноготь, мусолила заусенец. Не хотела говорить.

– Это он тебе делал форсировку скутера?

Она кивнула.

– Он в лицее учится?

– Нет, мотокроссом занимается.

– А школа?

– Он не ходит в школу.

– Сколько ему лет?

– Двадцать один.

– О-ла-ла! – Мне стало весело.

– Нет, ты не понимаешь, как это опасно! Нельзя, чтобы об этом узнали. Меня тогда дома запрут. Отец меня убьет.

Она испугалась. Я увидела ее слабой, безоружной. И смягчилась. Ощутила свою силу. Я могла положить ее на лопатки, могла быть сукой при желании – такой же, как она. Мы могли доставлять друг другу удовольствие и причинять боль. Мы вручили друг другу ключи для доступа к нашим слабостям. И этими ключами были мужчины.

– Как его зовут? – допрашивала я.

Беатриче грызла маникюр на указательном пальце; кусочек красного лака упал на белую плитку пола. Она сдалась:

– Габриеле.

Прошло несколько дней. Каждое утро я заезжала на школьную парковку и кружила, кружила, и не торопилась парковаться. Зияющая пустота в желудке; мучительные, незнакомые прежде мурашки от висков до паха. Я исподтишка сканировала другие скутеры: может, он здесь? Дни стояли прозрачные, как часто бывает в приморских городках зимой. Тихое, спокойное вне сезона побережье; холодный ясный свет грациозно ложится на мыс. На глади моей жизни ни морщинки. Расписание, маршруты – ничего не изменилось. Парты, классы – все на своих местах.

Я входила в школу с колотящимся сердцем. Даже по дороге в туалет ребра сдавливало страхом, хоть и было ясно, что здесь я его не встречу. Я держалась подальше от третьего этажа, от дворика с курильщиками – и отчаянно хотела его видеть. Только об этом и думала. Все чувства были напряжены до предела. Беатриче на занятиях подталкивала меня локтем, не давала покоя вопросами в тетрадке: «Ну что?»

А ничего. Я серьезно решила, будто это письмо способно что-то сдвинуть с места? Может, Лоренцо его и не видел даже. Уборщица нашла прежде и выкинула. Или он его достал, развернул и сложился пополам от смеха на первой же строчке. И послал его в корзину – ура, баскетбольный трехочковый! Или даже еще хуже: прочитал перед всем классом вслух. И теперь на пороге нашего четвертого «В» вот-вот возникнут его друзья, распевая: «Шлюха, шлюха!» Разоблачат меня.

Боже мой, на какой риск я пошла!

Однако ничего такого не случилось. Лоренцо вместо уроков часто проводил время в учительской, беседуя о политике; на переменах курил со своей компанией на пожарной лестнице – по информации, тайно добытой Беатриче, которая против моего желания настойчиво выслеживала, подслушивала, расспрашивала. В час двадцать он выходил из школы и беззаботно уносился прочь на своем черном «фантоме». Вторник, среда, четверг, пятница, суббота.

Воскресенье я провела, валяя дурака в постели. Спрашивая себя, где он сейчас, что делает, с кем. Пока мой отец старательно начищал свой бинокль в ожидании прилета соек (через три месяца), я, окопавшись у себя в комнате, слушала Adam’s Song и смотрела в потолок, а мое тело горело в огне.

Лоренцо не был вымышленным персонажем, воображаемым другом. Он был реален. Встречался с девушкой. Как раз сейчас они, возможно, гуляют вместе по главной улице – влюбленные, официально помолвленные. Или укрылись за каким-нибудь утесом. Или под одеялом, в какой-нибудь комнате. Чем они занимаются? Раздевают друг друга? Эта мысль сводила меня с ума. И все мое тело – сердце, ноги, живот – сгорало от нетерпения, от жизненной необходимости увидеть его.

Я встала, наплела отцу про несуществующую договоренность с Беатриче, села на свой «кварц» и поехала его искать.

На набережной. На покрытых водорослями песчаных пляжах. На Железном пляже. В порту. Я останавливалась на углу боковых улиц, впадавших в проспект, кишащий моими сверстниками. Шпионила за ними. Они были увлечены прогулкой, неуклюжими ухаживаниями, с промасленными пакетами с картошкой фри в руках, первыми сигаретами в неловких пальцах. А я – словно за стеной, отгорожена от всех. Я никому не принадлежала. И отчаянно желала найти его. Одного на какой-нибудь скамейке. Я клялась, что если это случится, то я найду в себе смелость сесть рядом, поцеловать его, сделать что угодно, лишь бы он не вернулся к своей Валерии. Что она с ним делала? Что умела? Какие же глупости проносились у меня в голове! Я ехала дальше, и ледяной ветер забирался под шлем и резал глаза. Завидев черный «фантом», я каждый раз оживала, возбуждалась. Остановка на заправке, несколько литров высокооктанового бензина в бак – и снова в путь, рыдая из-за человека, о котором не знала ничего, кроме того, что он читал Серени.