– Заходить, пожалуйста, – сказал он. – Здесь очень холодный.

На мгновение мальчик испытал прежний страх. Может быть, на этот раз рабби готовит ловушку. И потому улыбается. Что окажется за этой дверью? Почему я должен ему верить? Возможно, отец Хини неправ и вся эта ложь на самом деле – правда, ведь возможно же… Майкл чуть замешкался, подавляя в себе желание развернуться и пуститься наутек. И услышал голос Сонни, назначающий его шпионом.

– Мне здесь нужно тоже шабес-гой, – сказал рабби. – Чтобы сделать чай, мне нужно плита и…

Открыв дверь, он осекся. Майкл сделал вдох и проследовал за ним в каморку с низким потолком, пропахшую соленьями. На столе посредине комнаты лежали раскрытые газеты, а рядом с ними красный карандаш и увесистая книга, с виду похожая на словарь. Слева у стены стояла раковина. Рядом оказалась газовая плита с облупленной дверцей духовки. Рабби показал на нее жестом, поворачивая что-то пальцами в воздухе, пока Майкл не догадался включить газовую горелку под чайником.

– Здесь есть холодно, – сказал рабби. – Потому есть лучше, когда мы будем пить стакан чай. Ты любить чай? Хороший горячий чай в холодный день.

– Ладно.

– Гут[8], – он будто недоговорил слово «гуталин».

– Рабби?

– Да?

– А что за слово вы говорили до этого? – сказал Майкл. – Шабус?

Рабби не сразу догадался, о чем речь, но в конце концов просветлел.

– Шабес! По-вашему – это суббота. Это начинает в пятницу вечером и длится всю субботу. Божий день. День отдыха.

– А другое слово?

– Гой? Оно значит… значит, что человек не есть еврей. Шабес-гой – это человек, который не есть еврей, он приходит в субботу и включает свет, плиту или духовку, всякое такое. Мы не можем это делать.

– Почему это?

Рабби пожал плечами:

– Это закон. Я еврей, а еврей нельзя работать в Шабес. Это закон. Некоторые евреи работать девять дней в неделю. Я еврей, который делает по закону. Включить свет – работа. Зажечь плиту – работа. Письмо писать – работа. Нельзя трогать рукой деньги. Это закон. Чтобы восславить Господа.

Майкл подумал: самый тупой из чертовых законов, о которых ему приходилось слышать.

– А почему мне это можно? – спросил он.

– Ты есть гой, – сказал рабби. – Гой можно делать это. Еврей нельзя.

– Но ведь это тот же самый Бог, да? В смысле, я читал в книжке, что христиане произошли от евреев. Они поклоняются тому же самому Богу. А если это один и тот же Бог, почему тогда для евреев один закон, а для «гой» другой?

– Гоим. Если больше чем один – гоим.

– Так почему для «гоим» другой закон?

– Хороший вопрос.

– А ответ?

Рабби отвернулся проверить, не закипела ли вода.

– Я это не знать, – сказал он. – Некоторые вопросы… у нас нет на них ответов.

Рабби снова заговорил жестами, и Майкл открыл ему кран, думая: вот почему у него на той неделе руки были такими грязными – он же не мог включить воду. Мальчик попытался представить себе священника, даже отца Хини, который признал бы, что не на все вопросы бывает ответ. Нет, это невозможно. Пока рабби мыл руки, Майкл взглянул на газету, в которой некоторые слова были обведены красным. Красным они были обведены и в словаре. Он огляделся и увидел еще две двери. Одна была толстой, с медными ручками и удлиненной замочной скважиной. Другая, чуть приоткрытая, была поменьше. Он подумал: возможно, большая дверь ведет в сокровищницу.

У противоположной стены стояла маленькая незастеленная кровать и набитая книгами этажерка. В верхнюю полку была засунута фотография женщины в коричневой сепии. Овальное лицо. Убранные назад волосы. Влажные темные глаза. Майкл подвинулся поближе к книгам, снова взглянув на лицо женщины, стараясь не выдавать свой интерес. Он пробежал пальцами по корешкам книг и вспомнил сцену из какого-то фильма, где сыщик нажимает на книжный шкаф – и тот поддается, открывая дверь в секретную комнату.

– Нравятся мои сокровища? – сказал рабби, и сердце Майкла екнуло.

– Что?

– Мои книги, – сказал рабби, ткнув рукой в книги на второй сверху полке под фотографией женщины. – Это все, что у меня есть, но ведь это сокровище, да?

Сердце Майкла успокоилось, пока он разглядывал книги. Названия их были на языках, которых он не знал, а некоторые состояли из совершенно незнакомых букв.

– Ты любить книги? – спросил рабби.

– Да, – ответил Майкл. – Но они – они что, на еврейском?

Рабби показал пальцем на кожаные переплеты самых толстых книг.

– Это не на еврейском, а на иврите, – сказал он. Затем показал на книги потоньше, с потрепанными бумажными корешками. – А эти на идише.

– А в чем разница?

– Иврит это… э… ну, – он перевел взгляд на словарь. – Я́зык Израиля.

В слове «язык» ударение пришлось на первый слог. Майкл помотал головой и произнес правильно, рабби кивнул, подняв черные кустистые брови в знак признательности.

– Да, язы́к, – он перенес ударение куда надо. – Хорошо, слушай, мне нужна твоя помощь. Пожалуйста, сказать мне, когда я делаю ошибку. Язы́к, язы́к. Хорошо. В общем, иврит – этот язык Торы и Талмуда…

– Это язык, – поправил его Майкл, вспоминая нудные упражнения на уроках грамматики. – Это язык, это стол, это плита.

– Это чай! – улыбнулся рабби.

Он подошел к плите, поднял кипевший чайник и налил воды в заварник.

– То, что у нас будет, – это чай!

– А другие книги? – сказал Майкл. – Вы начали говорить…

– Идиш, – сказал рабби. – Язык народа. Обычных людей. Не раввинов. Простых людей.

– А о чем эти книги?

Рабби стоял перед этажеркой.

– Это обо всем, – сказал он, снимая с полки том. – О религии. Об истории евреев, – он взвесил на руке книгу. – Но есть и Бальзак. Знаешь Бальзак?

– Нет.

– Очень хороший Бальзак. Очень умный францужанин. Тебе надо читать Бальзак. Он знает все. А вот Генрих Гейне. Очень хорошие стихи. А вот Толстой, он очень великий.

Майкл присел на корточки, взял с нижней полки пыльную книгу и раскрыл ее:

– А это – на иврите или на идише?

Рабби напялил на нос очки:

– На идиш.

– А про что книга?

– Это очень смешная история. И очень печальная. Добрый солдат Швейк. Чешский солдат, он знает, что война – это сумасшествие. Я уверен, что он есть и в английских книгах.

Рабби отвернулся и достал с полки над раковиной два стакана. Он налил в них чай. А затем сложил газеты и отодвинул их в сторону, поставил стаканы на стол и жестом пригласил мальчика присоединиться. Майкл никогда до этого не пил чай из стаканов. Затем рабби поставил на стол сахарницу с ложкой. Вдруг он испуганно подался вперед и подал Майклу руку. Мальчик ее пожал.

– Я рабби Хирш, – сказал он. – Иегуда Хирш.

– Майкл Делвин, – сказал мальчик.

– Ты добрóй мальчик, – сказал рабби. Майкл поправил его: дóбрый. Поднял стакан и отхлебнул из него. Стакан оказался горячим.

– Это замечательно, – сказал он, ставя стакан на стол, чтобы дать чаю остыть.

– В Америке трудно найти хороший чай, – сказал рабби. – Может, дело в воде?

Ага, он же из Европы, а там вода другая. Майкл вспомнил синие тома энциклопедии и спросил рабби, не из Польши ли он.

– Нет. Из Праги. Знаешь, где Прага?

– Я знаю Пражского младенца Иисуса. Это статуя Иисуса, которая вроде делает чудеса и всякое такое. У нас в церкви продают уменьшенные копии. Но где Прага, я точно не знаю.

– В Чехословакии, – ответил рабби. – Прага красивый город. Шейн. Зейер шейн[9]… Самый красивый город во всей Европе.

В его голосе послышалась печаль, и он, судя по виду, насторожился. Майклу это напомнило маму, когда та пела песни о далекой Ирландии, которую она покинула. Старая родина, как она обычно говорила. А жила при этом в новой.

– Почему ты думаешь, что я польский?