В решение о вселении в нашу большую комнату «более достойных претендентов» в отсутствии отца и матери вмешались более высокие инстанции. Однажды в квартиру вошли милиционеры, взломали замок и вселили в нашу комнату А. Иванову и П. Шатона. Отец в это время был в Сибирской ссылке, а мать со мной в Белоруссии у родителей в городе Черикове.

Правление жилтоварищества научных работников пробовало их выселить по суду, но они оказались сильнее и у Правления ничего не получилось.

Далее отец пишет: «Цингов, обозленный тем, что моя комната опять ему не досталась, перенес свою злобу на мою жену, когда она спустя некоторое время вернулась из Черикова за некоторыми вещами и обратилась в 6-е отделение милиции, чтобы узнать, почему в ее комнате живут чужие люди. Цингов уже по телефону предупредил начальника отделения о ее возвращении и тот принял соответствующие меры».

«Вместо ответа на этот вопрос, ее посадили там в кутузку с воровками и проститутками и прочими обитателями таких мест. Скромная женщина, провинциалка из патриархальной семьи, с расстроенной психикой после событий последних недель, очутившаяся в таком аду, совсем потеряла представление о реальности и когда ее отпустили, с трудом добралась до соседей, забыв о цели своего посещения милиции» Ей пришлось срочно вернуться в Чериков, так ничего и не добившись и опасаясь даже за свою жизнь.

При жизни матери мы несколько лет подряд из Москвы ездили отдыхать на лето в Чериков. Я рос там до пяти или шести лет в большом доме, окруженном обширным яблоневым садом и пасекой.

Властная бабушка, хозяйка большого дома и огромного сада, не любила моего отца, и я это чувствовал. Она считала его слишком старым и чуждым ее семье. Ее мужа я не застал в живых, а братьев матери видел, знал и любил.

Мой дед по матери Петр Петрович Керножицкий был основательным человеком, хорошим садоводом и пчеловодом. Зажиточно жил до Революции. Он не выдержал всех бед и неприятностей нового времени, заболел и довольно скоропостижно умер в 1925 или 26 году. Он своевременно послал своего сына Арсения Петровича на курсы бухгалтеров. Этого его сына я хорошо знал и любил. Он прошел две войны: Гражданскую и Отечественную, и умер в 1965 или 66 году в Черикове, в Белоруссии. Уже после окончания Отечественной Войны, вернувшись с фронта в Чериков и получив участок земли на берегу реки Сож для строительства дома, мой дядя в возрасте приблизительно 50 лет женился на очень молодой местной девушке, которая ему родила в течение нескольких лет трех дочерей и двух сыновей. В то трудное послевоенное время он должен был тяжко работать, чтобы прокормить всех, при этом в свободное время занимался также ловлей рыбы в Соже, которая сильно размножилась за годы войны. Рыбой эта семья преимущественно кормилась и обменивали ее на другие продукты.

Маму мою, свою дочь Евгению, дедушка Петр Петрович в соответствии с ее склонностями отправил учиться в Минское музыкальное училище, о чём я уже писал.

Почему моя бабушка и ее подруги невзлюбили отца, как мне тогда казалось? А почему они должны были его полюбить, довольно старого и чуждого им по всему своему складу и духу. Жители захолустного Черикова и наши соседи знали друг друга многие годы, судачили, сплетничали и злословили, как обычно. Ничего нового и необычного. Семье моей мамы доставалось, как теперь говорят, по полной программе. Семья была сравнительно зажиточная с большим домом, обширной пасекой и огромным фруктовым садом и, следовательно, владела большим участком земли. Однако Советская власть всё конфисковала, оставила только приусадебный дом, небольшой участок с 10–15 яблонями и грушами и часть пасеки и это только после долгой юридической борьбы моего отца за права этой семьи с захватившим ее собственность местным колхозом. А тут еще, как бабушка считала, неудачный брак ее любимой и единственной дочери, которую она считала красавицей, талантом и умницей.

Далее отец вспоминает в своих записках: «После отбытия срока моей ссылки я немедленно из Красноярска поспешил к моей семье в г. Чериков. Я нашел ее в страшной бедности, жена была больна, и все голодали. Рядом с ними поселился колхоз. Он всё разорил, сжег ограду, продал строения, захватил фруктовый сад и гнал их всех из семейного дома, где он хотел разместить свое правление. Два брата жены ничего не могли сделать, чтобы помочь сестре и матери, хотя жили и служили здесь же в городе. Путем невероятных усилий мне удалось вернуть им родной жилой дом и часть сада, но бедная жена моя совершенно обессиленная всеми гонениями, заболела и 28 февраля 1035 года скончалась у меня на руках в городской больнице, оставив у меня на руках нашего малолетнего сына Костю.

После долгого раздумья я решил всё же оставить Чериков, так как после смерти жены меня с ним мало что связывало и отправиться с Костей к своим родителям в деревню Пожарки – мою родину, надеясь оставить Костю на некоторое время у них и затем отправиться в Москву по делам о снятии судимости»

В начале осени мы с отцом вернулись в Москву, должен был пойти в первый класс школы. Из разговора отца с родителями, который мне запомнился, я узнал, что мать умерла от отравления крови из-за флюса, который прорвался и отравил организм. Это была роковая случайность в ее несчастной судьбе. Ее болезнь и смерть были скоропостижны и неожиданны для родных и знакомых. Она была похоронена на городском кладбище Черикова. На ее могиле был поставлен большой деревянный крест и посажен большой куст жасмина – ее любимый цветок. Сохранилось свидетельство о ее смерти на белорусском языке.

После смерти матери мы с отцом больше уже не ездили в Чериков к теще и ее сыновьям.

Это была последняя фотография матери с мной, сделанная по просьбе отца в отца в письме из сибирской ссылки. В 1935 году ее уже не стало. Сохранилось и последнее письмо матери к отцу, в котором она извещает его об этом.

Похоронив жену, отец прожил в Черикове до весны и затем, взяв меня, решил поехать к своим родителям в деревню Пожарки в Калужской губернии около г. Малоярославец. У родителей отца мы прожили до октября 1935 года. (Этот эпизод более подробно описан в начале книги).

Далее отец пишет: «Вернувшись в октябре в Москву, я оставил сына на попечении подруг моей жены в Трубниковском пер., дом 26, кв. 12 в маленькой комнатке, а сам выехал за город, так как меня в Москве не прописали. Когда я посещал Москву и заходил проведать сына, Цингов и Иванова, захватившая нашу комнату, немедленно извещали милицию о моем появлении в квартире. Я подал заявление в прокуратуру о возврате мне незаконно отнятой комнаты, но мне отказали, говоря, что я не имею права жить в Москве. Прокурор Евзирихин грубо накричал на меня, называя контрреволюционером, из чего я заключил, что он кем-то был против меня настроен, при этом он даже не заметил, что, если я этого права лишен, то этого права не лишен мой сын».

Тогда я обратился к тов. Холщевникову (Кузнецкий мост, 24) с просьбой пересмотреть мое дело. Тот ознакомившись с делом, ответил, что в сущности ничего страшного нет, пересмотр не нужен, только нужно подать заявление о снятии судимости и тогда всё остальное само собой отпадет. Я немедленно подал такое заявление в Комиссию по делам частных амнистий и приложил оригинал справки, выданной мне Красноярским ОГПУ, где было указано, что мне разрешено свободно проживать на всей территории СССР и другую справку о том, что Красноярский Горсовет в связи с отбытием мной административной ссылки, восстановил меня во всех гражданских и политических правах.»

«Более двух лет я не имел ответа на это ходатайство, несмотря на несколько повторений и напоминаний. Наконец, мне ответили, что моя просьба осталась без удовлетворения. Об этом ответе узнал и Цингов и с милой улыбкой преподнес его мне на простой открытке. Вся моя корреспонденция по Московскому адресу им просматривалась и подвергалась его «цензуре». Многие письма, как я потом узнал, он просто утаивал, например, письма друзей и знакомых, вызовы на работу и пр.»