Женщины. Одинокие женщины.

Первые варшавские военнопленные шли по середине Иерусалимских аллей без оружия, с бессильно опущенными руками. Они шли на запад, не глядя на столпившихся на тротуарах жителей столицы — смотрели прямо перед собой или опускали глаза. Осунувшиеся лица, ввалившиеся щеки. Несмотря на попытки соблюдать равнение, строй то и дело нарушался. Клеймо поражения ложилось на всех тенью запущенности и скорби. Время от времени конвоиры, сопровождавшие защитников города, стреляли вдоль улицы — не столько для того, чтобы выровнять шеренги, сколько для острастки. Рядом с горой обломков напротив гостиницы «Полония» была большая воронка, наполненная дождевой водой. Проходя мимо нее, один из пленных присел и вдруг исчез в глубокой луже. Как раз в это время немцы уплотняли колонну, чтобы обойти воронку, и, казалось, никто, кроме Анны, ничего не заметил. Но стоявшая за ней Новицкая прошептала:

— Быстро вперед. Все.

Цепочка стоявших на тротуаре разомкнулась, обогнула лужу и сомкнулась вновь. Подошедшие конвоиры, не видя, что мостовая повреждена, стали отталкивать женщин обратно к развалинам. Те отступили, так как все уже было кончено: солдат успел проползти за их спинами и спрятаться в груде обломков. Анна увидела, как стоявшие там женщины набрасывали на него свои платки, укрывали скорчившееся тело ворохом мешков и свертков.

Спасен. Один-единственный. А остальные брели в лагеря для военнопленных. Шли офицеры кавалерии — те самые, что пробились в город сквозь кольцо окружения, — со своими теперь уже никому не нужными саблями. Шли солдаты в зеленых мундирах, в простреленных, замызганных шинелях. Толпы на тротуарах словно застыли и молча, без единого возгласа смотрели на уходящих мужчин — последних, кто был годен к борьбе, к защите Варшавы.

Несмотря на пожары и разрушения, на территории Уяздовского парка уцелело несколько зданий, и прежде всего сам замок, толстые стены которого не смогла сокрушить немецкая артиллерия, стрелявшая из-за Вислы. Новый комендант госпиталя распорядился первым делом привести в порядок палаты и разгрузить подвалы, отпуская легкораненых.

На следующий день возле носилок, на которых все еще лежал Адам, появился Павел Толимир.

— Мне стало известно, что никакой эвакуации не будет. Согласно Женевской конвенции, военные госпитали в течение полугода остаются под надзором вермахта. У тебя есть время до конца марта, чтобы окончательно поправиться.

— А у тебя разве нет? — удивился Адам.

— Я воспользуюсь тем, что сейчас выписывают легкораненых и контуженных штатских. С профессором Кухарским, который теперь здесь командует, я уже переговорил. Меня выпишут как случайно раненного на улице.

— Зачем?

— Хочу остаться на свободе, не желаю сидеть в лагере. Здесь, в городе, наверняка найдется какое-нибудь интересное занятие.

— А у тебя есть гражданская одежда? — спросила Анна.

— Я как раз хотел просить тебя… Чтобы ты принесла из моего дома или от вас.

— Пусть лучше идет на Хожую, посмотрит, что там происходит. Мы оставили маму в полном одиночестве.

— Все остались в одиночестве. И город тоже, — проворчал Павел.

Когда спустя много лет Анну спрашивали, каким образом она очутилась в подпольном движении Сопротивления, ей всегда вспоминались первые дни после капитуляции, открытый, лишенный гарнизона город с развороченными улицами, непроезжими для немецкой мотопехоты. В один из таких дней она вышла из госпиталя для выполнения конкретного задания, полученного от майора Павла Толимира.

Покинув мрачные залы Уяздовского замка еще до прибытия в Варшаву немецкого гарнизона и военной администрации, Анна сразу, не осознавая того, связала себя с подпольем. Тогда она еще не знала, что с этого момента ее повседневная жизнь станет лишь ширмой, временной оболочкой, а все важное и существенное будет происходить втайне от чужих глаз.

На Хожую Анна пошла с Новицкой. Обе хотели вымыться, чтобы избавиться от запаха гари, и взять побольше гражданской одежды, в том числе и для подопечных Галины.

Превратившийся в мумию труп лошади по-прежнему лежал на пустой улице, но вокруг двух домов на углу Хожей и Познаньской все изменилось. Над воротами и на балконах висели огромные флаги со свастикой, в стоявших на тротуарах автомобилях за рулем сидели солдаты в военной форме.

Задохнувшись от неожиданности, девушки остановились в обгорелых воротах напротив.

— Что это значит? — спросила Новицкая.

— Немцы. Но откуда? Ведь войска еще не успели войти в город.

— А эти уже вошли. И пришли именно сюда, в ваш дом.

— Ничего не понимаю. Пойдем посмотрим. Кто-то ведь должен остаться в доме.

В воротах они наткнулись на пани Амброс, которая обрадовалась, увидев Анну, но тут же сердито затараторила:

— Все жильцы расползлись кто куда. Дом почти пустой, видать, поэтому… В каждой квартире немцы. Не простые, а какие-то важные офицеры. Приехали вчера, а сегодня дома уже не узнать. Поют, кричат. — Ее глаза округлились от возмущения. — Вечером привезли украденные из костелов свечи — огромные! И насильно притащили каких-то девушек. Конец света!

Дверь, которую Леонтина всегда запирала на цепочку, была распахнута. В углу коридора, на полу, валялись выброшенные из шкафов вещи и груда книг. Никого не встретив, Анна с Галиной прошли в столовую. Стол был уставлен бутылками, вскрытыми консервными банками, засыпан битым стеклом. Из трех ваз торчали большие алтарные свечи.

— Пасхальные, — шепнула Анна. — Здесь?

Окно эркера было разбито, и в комнате стоял пронизывающий холод.

— Никого. Пусто. Пошли дальше.

Анна вошла в коридор, ведущий на кухню. Здесь были комнатки Кристин ле Галль и Леонтины. Со сжавшимся сердцем она толкнула первую дверь.

На кровати Кристин кто-то лежал, повернувшись лицом к стене, укрывшись кучей одеял и пальто. И здесь окно было разбито, по комнате гулял ветер.

Анна подошла ближе и наклонилась над кроватью. Перед ней лежала пани Рената. Она спала с открытым ртом, волосы ее были белы от пыли — с виду старая, тяжело больная женщина. Видимо, сон ее был чуток, так как тут же она открыла глаза и спросила шепотом:

— Леонтина? Ты уже вернулась?

— Мама, это я, Анна.

Свекровь резко повернулась и, сбрасывая на пол одеяла, села на кровати.

— Ты здесь? С Адамом?

— Нет, он в госпитале. Я пришла вас проведать.

Пани Рената, как и пани Амброс, дала волю долго сдерживаемому гневу:

— Нечего сказать — вовремя! В квартире ни одного целого стекла, в гостиной — неразорвавшийся снаряд, а я… Столько дней одна, совершенно одна. Все меня бросили, пришлось самой защищать квартиру. Подумайте: реквизиция! Столько пустых комнат… Вошли, силой заняли все. Я плакала, просила. Разрешили мне остаться в этой клетушке и пользоваться черным ходом. Все остальное — только для них.

— Кто они, мама?

— Откуда я знаю? Очевидно, какой-то штаб. Во всяком случае, важные персоны. Леонтина говорит, оба дома украшены их флагами… Подумай, миллионный город, а они приехали именно сюда, на угол Познаньской и Хожей.

Анна вдруг вспомнила день, когда она стояла в воротах возле дымящегося котла с супом, а какой-то странный офицер в парадном мундире крутился около дома и заглядывал во двор. Спрашивал, прочные ли в доме своды. Что, если он присмотрел эти два дома и их судьба была решена уже тогда, за две недели до капитуляции?

— Мама, — спросила Анна, — где костюмы отца и Адама?

Пани Рената нахмурилась.

— Костюмы? Зачем они тебе?

— Мужчинам нужно снять мундиры. Павлу, Адаму и… Дунину.

— Не знаю никакого Дунина. А костюмы твоего мужа мы перевесили в стенной шкаф в коридоре, напротив моей двери. Только не забирай всего, что там найдешь. Отец должен не сегодня завтра вернуться.

— Будем надеяться. А мои платья? Там, где были? Или немцы их оттуда выбросили?

— Они не трогают дамских тряпок. По крайней мере пока.

— Пойдем, — Анна потянула за собой Новицкую, — возьмем и себе что-нибудь из теплых вещей.