— Не могу ни спать, ни есть — такая от них вонь… Два дня они вроде ничего не чувствовали, а сегодня начали стонать. Слышала? Прямо вой какой-то, собачий вой. Иногда… Ужасно, но иногда я не различаю, который из этих обугленных полутрупов — мой жених. А ведь знаю. Тот, к которому подхожу чаще, чем к другим, — из него непрерывно сочится гной.
— Может, эти стоны означают, что они возвращаются к жизни? — начала было Анна, но поспешила сменить тему: — Сегодня сообщения по радио более обнадеживающие.
— Оставь, — буркнула Новицкая.
— Но я сама слыхала. Властям известно, как обстоит дело с ранеными, нам хотят помочь. Врачей-женщин, медсестер-пенсионерок и харцеров призвали явиться в ближайшие госпитали.
— Если б только была вода, — вздохнула Новицкая, — ведь без воды… Я сегодня сказала Куке, что нужно раздобыть медикаменты и перевязочные средства. Запасы на складе кончаются.
— А Кука… Она сможет что-нибудь сделать?
— Ох, столько же, сколько каждый из нас. Пока я не увижу в городе войск и артиллерии, не поверю, что нас защищают. Это мы защищаем себя. И Варшаву.
Новицкая нисколько не удивилась, что Анна хочет на следующий день забежать домой — рассказать свекрови об Адаме, выкупаться и переодеться. Даже пообещала, что, пока ее не будет, присмотрит за Адамом.
Анна вышла на площадь Трех Крестов, чтобы оттуда, держась поближе к стенам, добраться по Хожей до дома. И не узнала недавно еще зеленого сквера посреди площади. Частично он был изрыт траншеями, а частично — превращен в кладбище. Могилы, могилы с увядающими цветами. Лишь на некоторых были поставлены небольшие деревянные кресты с именами погребенных, над остальными возвышались три старинных креста храма и искалеченное дерево, надломленная ветвь которого, свисая над этим военным кладбищем, как бы благословляла лежащих под ее сенью.
Когда Анна, протиснувшись сквозь толпящихся на лестничных площадках первого и второго этажей беженцев, позвонила в свою квартиру, открывшая дверь Леонтина не узнала ее и тупо уставилась на белый больничный халат. Анна тут же сбросила халат, который надела, чтобы ее впустили обратно в теперь уже хорошо охраняемый госпиталь.
— Ну а сейчас? Сейчас это уже я? — спросила она.
— Анна!.. Анна пришла! — крикнула старая няня в сторону столовой, откуда тотчас же появилась пани Рената. Они молча смотрели друг на друга. Анна даже не понимала, насколько она изнурена и не похожа на прежнюю Аннет — об этом ей сказали глаза свекрови.
— Где ты была? — спросила та сурово, с укором.
— В госпитале. Все время в седьмом корпусе Уяздовского госпиталя.
— С папой?
— Да нет же. Он в госпитале на улице Шестого Августа. А я пошла разыскивать Адама, так как его…
Только теперь пани Рената подбежала к Анне и, тряся ее за плечи, засыпала вопросами:
— Он убит? Не лги! Только не лги! Погиб?
— Я нашла его, нашла… — машинально повторяла Анна. — Теперь, после операции, он очень ослаб. Все время спит.
Пани Рената вдруг дико закричала, руки ее обвисли, она зашаталась и медленно опустилась на пол.
— Это ее доконало, — проворчала Леонтина, наклоняясь над своей хозяйкой. — Три дня была одна, совсем потеряла голову, не могла спать. Помогите мне привести ее в чувство! Научили же вас хотя бы чему-нибудь в этом госпитале?
И снова Анна едва не начала давиться горьким смехом. Научили, о да, научили! Тому, что, если б не находчивость женщин, которым милостиво разрешено было остаться в обреченном городе, если бы не самоотверженность добровольцев — гражданских врачей, медсестер, караульных, — склады госпиталя были бы разграблены, а больничные корпуса и вся территория со старыми деревьями превратились в огромный табор беженцев.
Анна заставила себя наклониться над обмякшим телом свекрови, и через некоторое время они с пани Ренатой уже сидели за столом, где на белоснежной скатерти стояли хорошо знакомые чашки с золотой каемкой. Анна ничему больше не удивлялась и даже не пыталась объяснить свекрови, из какого ада вернулась она в эту не тронутую бомбами столовую. За чашкой чая с абрикосовым вареньем — Леонтина не забыла, что она любит это кисловатое варенье, ароматом напоминавшее сад Ианна ле Бон, — Анна говорила только об Адаме. О том, как нашла его лежащим на траве, как раздобыла носилки, как его оперировал знаменитый варшавский ларинголог. Пани Рената всхлипывала, вставляла какие-то замечания, возмущалась отсутствием квалифицированного персонала и опытных хирургов. И как раз в тот момент, когда она выразила сожаление, что Ванда не отвезла ее сына в окружной госпиталь, из кухни прибежала встревоженная Юзя.
— Хозяин! — лепетала она. — Хозяин! Наш хозяин!
В кухне, на табуретке, в порванном и обгоревшем мундире сидел, а вернее, полулежал, прислонясь к стене, доктор Корвин. Волосы его были припорошены известкой, кое-где опалены, лицо в царапинах и синяках. Он не видел склонившихся над ним жены и невестки. Полуоткрыв запекшиеся губы, бессильно уронив руки, он спал крепким сном.
На сей раз пани Рената не лишилась сознания. Она мобилизовала всех присутствующих, и совместными усилиями они перетащили безжизненное тело доктора в спальню. Пани Рената непременно хотела снять с мужа грязный мундир и хотя бы обмыть ему лицо и руки, но Анна решительно воспротивилась этому. Теперь она знала, что сон — наилучшее лекарство от смертельной усталости, и, чтобы занять чем-нибудь свекровь, предложила ей позвонить в Константин. Та взглянула на нее недоуменно.
— Со вчерашнего дня телефон там не работает. Последние слова, которые я услышала от прабабки, были довольно-таки странные. Она советовала не вешать за окна грибы… Может, предупреждала об отравляющих газах? А потом бросила трубку, крикнув, что немцы совсем рядом, бомбят мост через Вислу за Езёркой, но она не сдастся, не отдаст им «Мальвы».
Ко всеобщему удивлению, доктор проснулся уже через час, заявив, что привычка — вторая натура, а он в последнее время спал только в промежутках между воздушными налетами, пожарами и операциями — как правило, меньше часа. Ему удалось выбраться из пекла целым и невредимым, он не ранен и не обгорел. Оказалось, что окружной госпиталь эвакуировался в тот же день, что и Уяздовский, что больные прошли через такую же геенну огненную и тоже были покинуты обслуживающим персоналом, а ко всему прочему на второй день после прихода туда доктора Корвина вспыхнул пожар, и нужно было выносить пациентов из горящих палат. В окна врывалось пламя, таскать беспомощных больных мешали ползущие вниз по лестнице раненые. Командование госпиталя, покинутого персоналом, добровольно взял на себя профессор университета Эдвард Лотх; он поспевал всюду, посылал, кого мог, тушить пожар в отделении травматологии, заставлял трусливых и отчаявшихся выносить больных, а когда наконец навел порядок, встал к операционному столу: ампутировал руки, ноги, сшивал разорванные грудные клетки. Назавтра он собирался пойти в свою университетскую клинику и организовать там новый госпиталь, и доктор Корвин обещал ему, что, поспав час или два, сегодня же явится на улицу Снядецких.
— Ты выходишь вместе со мной, Анна?
— Да, только нужно взять для Адама кусок ветчины.
Захватив несессер и еще кое-что из еды, Анна направилась к двери. Но пани Рената задержала ее и шепотом, чтобы не услыхал муж, сказала:
— Постарайся хотя бы через день забегать домой. Этой ветчины ему хватит на сегодня и на завтра. Буду тебя ждать.
Анна шла по лестнице следом за доктором, сама не зная, смеяться ей или огорчаться. Неужели пани Рената действительно не понимает, как опасно ходить по улицам под бомбами? Неужели какой-то кусок ветчины для Адама, без памяти метавшегося в жару, важнее безопасности и даже жизни Анны?
Но получилось так, что настойчивость пани Ренаты дала возможность Анне пережить незабываемые минуты, чему она потом долго не переставала удивляться. Значит, во время этой странной войны ничто, никакой опыт не пропадает даром? Если б не просьба свекрови, она торчала бы безвылазно в седьмом корпусе и знала лишь то, о чем рассказывали вновь поступающие раненые или медсестры и врачи из числа добровольцев, преимущественно женщины, ежедневно пополнявшие персонал госпиталя. А так Анна, через два дня снова пробираясь вдоль домов по Хожей, увидела Ванду Корвин, мчавшуюся в сторону Познаньской, и остановила ее. Ванда сказала, что должна получить молочные продукты для окружного госпиталя, переведенного на Краковское Предместье, а потом поехать на Повонзки за медикаментами и перевязочным материалом, пока тот район не отрезали немцы.
