«Хорошо, что он лежит у окна, — успела она подумать. — Тут хоть воздух чуть-чуть почище».

В палате стояла неимоверная духота. День был жаркий, над кроватями кружились мухи и осы. Доктор велел нести в операционную раненого, у которого была раздроблена нога. Крича от боли, он не позволял поднять себя с пола и — в бреду — твердил одно и то же:

— Нет! Я дойду, я доползу. Я еще пригожусь! Я еще могу стрелять. Братец, забери меня, братец…

Он даже не знал, что «братцем», который забрал его, был врач и что хлороформ, к счастью еще остававшийся в операционной, спас его не только от потери ноги, но и от помешательства. Остальные раненые продолжали бунтовать, не желая смириться с тем, что они остались, а госпиталь эвакуирован, но постепенно их возмущение ослабевало, и они позволяли положить или попросту втащить себя на койки.

Спускались сумерки. Теперь вместо криков слышались вздохи, стоны, сдерживаемые рыдания и мольбы о воде. «Пить, сестра, пить…»

— Анна, пойди в ванную. Там еще что-то каплет из кранов. Напор совсем слабый, вот-вот вода кончится.

И Анна спустилась в третий круг ада — если первым и вторым считать операционную и палаты тяжелораненых. В уборной все унитазы были забиты окровавленной ватой, пол залит мочой и кровью. В грязный умывальник чуть ли не по каплям сочилась из крана вода. Но прежде, чем кувшин наполнился, Анне стало дурно. Она прислонилась к стене, затем подбежала к окну. Ее всю выворачивало, из глаз сами собой полились слезы. Снова началась ужасная икота.

В таком состоянии — ослабевшую, с горечью во рту — ее нашла Новицкая.

— Пришла взглянуть, не упала ли ты в обморок. Мы все через это прошли вчера или позавчера. Но теперь может быть еще хуже. Выдержишь?

— Выдержу, — прошептала Анна, думая об Адаме, в беспамятстве лежащем на первой попавшейся койке.

— Пойдем. Пить давай только тем, у кого нет ранений в живот, горло, лицо. А потом уйдешь отсюда.

— Почему? — не поняла Анна, беря наполненный водой кувшин.

— Кука нашла какие-то ведомости и теперь знает, что есть на складах. Отыщи ее через полчаса в коридоре.

Анна вошла в палату, чувствуя себя такой же слабой, как те раненые, что недавно валялись на полу. Она разносила воду, смачивала покрытые пылью, посеченные осколками, окровавленные лица. Больше всех умолял дать ему попить молоденький солдат с перебитой челюстью. Он задыхался. Губы его чудовищно набрякли, из полуоткрытого рта с распухшим языком непрерывной струйкой стекала на подушку слюна. Когда Анна подошла, он так крепко вцепился в ее руку, что она едва не закричала. Он не мог говорить, но глаза, прикованные к кувшину с водой, красноречивее всяких слов требовали, просили, униженно умоляли.

— Нет! — услышала Анна за собой голос Новицкой. — Он захлебнется. Ни глотка жидкости в течение двух суток. Смочи ему губы. Больше ничего нельзя.

Марли и бинтов в тот день еще хватало, и Анна долго прикладывала влажные тампоны к его запекшимся губам, ко лбу, не задетому осколками. Наконец солдат закрыл глаза. Анна потихоньку отошла от него, но другие раненые не давали ей выйти из палаты, все время требуя воды, воды, воды…

— Анна! — послышался голос из-за двери. Она вышла в коридор и увидела Куку, толкавшую перед собой огородную тачку, найденную, видимо, на складе. На тачке громоздились ящики с бутылками, как показалось Анне, минеральной воды.

— Шипучка? — обрадованно спросила она, подбегая.

— Сама ты шипучка! — фыркнула Кука. — Откуда ей здесь взяться? Это шампанское.

— Шампанское? — изумилась бывшая воспитанница монастырской школы, пившая этот напиток только на свадьбах да раза два в Париже. Всегда в минуту радости.

— Вот именно. Вот именно. Видимо, было необходимо врачам этого треклятого госпиталя, чтобы отмечать в офицерской столовой присвоение очередных званий. Пошли в ванную, надо откупорить бутылки.

— Там? В этом смраде? — снова удивилась Анна.

— А где? Скажи Новицкой, чтобы принесла все кружки и стаканы, какие есть в палатах. Я сама их вымою, раз ты такая чувствительная. А ты со своей силой будешь открывать бутылки. Поторопись.

— Но зачем? Зачем?

— Чтобы напоить раненых. Всех, кто упал или слез с койки, но не дополз до санитарных машин. Всех обиженных, обозленных. А заодно я им скажу, что армия «Лодзь» идет на выручку Варшаве.

— Но ведь это неправда…

— Почему? Разве не правда, что какие-то части идут к городу? Не важно — какие. Правда и то, что наши парни лежат здесь на койках, живые, а мы остались с ними, не сбежали. Шампанское подбодрит их и ошеломит, утешит, развеселит! Убедит, что они не одиноки, что еще не все потеряно. Поспеши.

И Анна, все еще недоумевая, начала вместе с Новицкой собирать кружки и чашки, стоявшие на тумбочках у кроватей. Раненые стонали, но внимательно следили за их движениями, словно надеясь, что случится чудо и каждый получит воды вволю, что грядут какие-то перемены… После пережитого кошмара эвакуации, от которого осталось чувство разочарования и заброшенности, любое обещание нового было искоркой надежды, проблеском утраченной веры.

В зловонной ванной, на розовом от крови полу, стреляли пробки. Без устали, как некогда в саду Ианна ле Бон, Анна напрягала мышцы и, зажимая бутылки между колен, открывала одну за другой. В какой-то момент Кука, разливающая с Новицкой пенящийся напиток в выщербленные кружки и стеклянные банки из-под горчицы, поднесла одну к губам Анны.

— Настоящее, французское. Охлажденное. Пей.

— Не хочу, — буркнула Анна, — я и без этого…

— Пей! — настаивала Кука. — После глотка шампанского работа пойдет быстрее. Да и раненых легче будет обманывать.

— Обманывать?

— Ну, подымать дух. Разве это не одно и то же?

Вместе они вступили во второй круг ада, неся на подносах кружки и чашки, полные благородного напитка. Кроме обгоревших, все подняли головы и уставились на белые подносы.

— Вода? — коротко спросил раненый капитан с седеющими волосами.

— Шампанское, — последовал столь же лаконичный ответ.

Капитан сдвинул брови, словно хотел отчитать Анну за неуместную шутку, и вдруг на лице его отразилось изумление. Как завороженный смотрел он на золотистую, пенящуюся жидкость, на опухшие, не очень чистые пальцы молодой женщины и на ее запачканный кровью халат. Наконец, уверовав в столь невероятное, но весьма приятное событие, свидетелем которого он оказался, капитан протянул руку и отыскал среди чашек и баночек из-под горчицы единственный настоящий стакан тонкого стекла.

— Пить так пить! Слушаюсь! — пробормотал капитан, и улыбка осветила его налитые кровью глаза, тронула спекшиеся от жара губы.

Кука встала посреди палаты и подняла руку, требуя внимания. Она хотела произнести пространную речь, но и ее охватило волнение.

— Сразу же после окончания эвакуации к воротам госпиталя подъехал генерал… — только и смогла сказать она.

— Настоящий генерал? — удивился кто-то из раненых.

— Самый что ни на есть настоящий. Он велел всем передать, чтобы не падали духом, так как или сегодня, или — самое позднее — завтра армия «Лодзь» будет в столице.

— Армия «Лодзь»? — послышался недоуменный шепот.

— Так сказал генерал.

— О, боже! Вот бы нам такого командира во время отступления…

— Или когда отъезжали наши санитарные машины.

— Хватит! — прервала раненых Кука. — Не будем ничего вспоминать, и упрекать никого не надо. Пьем шампанское. Все! Кому можно проглотить хоть каплю, пейте за борьбу до победного конца. За оборону города! За Варшаву!

Она подняла свою чашку, и палата вдруг затихла. Эта улыбающаяся девушка, пьющая шампанское, и те две, которые поили шампанским самых слабых, с трудом приподнимавших головы, этот тост за Варшаву, покинутую в дикой панике персоналом госпиталя и в то же время не забытую армией «Лодзь», — все это было похоже на сон, хороший, укрепляющий сон, в который вскоре можно будет погрузиться. А пока надо еще немного порадоваться жизни, возвращающейся с каждой каплей пенящегося вина, с верой в завтрашний день…