— Выходит, только я? — спросила она, затаив дыхание.

— Да, ты одна. Подойди поближе.

Она встала совсем рядом с тахтой и неожиданно оказалась в его объятиях.

— Ты ни о чем не жалеешь? Можешь любить меня таким, какой я есть? Почему ты молчишь?

— Да, да, да.

— Иди ко мне. Скорее. Я должен прикоснуться к тебе, чувствовать тебя. Всю. Ты даже не представляешь, что ты для меня значишь.

— Ох…

— Только рядом с тобой я чувствую себя самим собой, свободным.

Потом они лежали, тесно прижавшись друг к другу, их заливал лунный свет, он заполнил всю комнату, расширяя ее границы.

— Мир не существует, мы одни, — пробормотал он сонно. — Как тогда, под огромным небом на пляже. Помнишь?

Помнит ли она? Да, это она помнит и всегда будет помнить, всю жизнь, до конца…

Вернувшись, они застали в «Мальве» новых гостей: Эльжбета приехала с мужем из Силезии на постоянное жительство в Варшаву. Она ждала ребенка и радовалась тому, что трудные минуты проведет среди близких. Эльжбета ни словом не обмолвилась о своей девичьей комнате на Хожей, но Анна заволновалась: неужели ей снова придется уйти и где-то у чужих искать крышу над головой? Найти отдельную квартиру было не так-то просто, а клетушка на улице Познаньской в расчет не шла. Пани Рената ходила хмурая, предвидя расставание с любимым сыном, Адам молчал.

— Ты хочешь жить в «Мальве» вместе со Стефаном Корвином? — спросила ее Кристин ле Галль.

— Нет.

— В таком случае положись на великодушие маршальши. Возможно, она что-нибудь придумает.

Прабабка, должно быть, уже понимала, какие противоречивые чувства испытывает пани Рената и что случившееся не безразлично Анне: с одной стороны, она радовалась приезду Эльжбеты, но с другой — волновалась, не зная, что ей предпринять. Поэтому в первое же воскресенье, как только Анна с Адамом вернулись от Хуберта, маршальша подошла к Анне, взяла ее под руку и попросила помочь подняться на второй этаж.

— Устала, хочу немного отдохнуть после обеда, — почти шепотом сказала она. — Помоги мне подняться к себе, из-за этой погоды я ужасно себя чувствую, что-то шалит сердце.

Но, кажется, состояние ее было не таким уж плохим, потому что стоило ей переступить порог своей комнаты и тщательно закрыть дверь, как она начала говорить нормальным, сильным голосом, привыкшим отдавать приказания.

— Представляю себе, что вас сейчас с Адамом волнует. Даже и не думай о переезде с Хожей. Эльжбета останется здесь, она не работает, и для нее гораздо полезнее жить на свежем воздухе, чем в городе. Сейчас лето, ее муж, которого сюда перевели по службе, вероятнее всего, получит квартиру, да и я постараюсь им помочь. Этот дом довольно большой, а кроме того, я всегда любила шум и привыкла к тому, чтобы вокруг меня что-то происходило, не переношу одиночества. Мало того, и его точно так же не переношу, как нежилые помещения. Они напоминают мне тюремную камеру, пустую, страшную одиночку, в которой мой отец… Я храню эту булавку с жемчужиной по сей день, и иногда, когда беру ее в руки, мне кажется, что и мне пора уходить. В живых уже нет никого из моих ровесников, поэтому, мне кажется, не стоит так цепляться за жизнь, так упорствовать, чтобы побить рекорд деда, который дожил до девяноста четырех лет и умер случайно.

— Нет! — крикнула Анна.

— Я тоже говорю себе: нет, нет! И, возможно, поэтому разбила твою чашку, чтобы хоть немного быть похожей на маршала. Он не поддавался слабости, унынию… Молчи. Сделаешь то, что я тебе велю, останешься на Хожей, потому что пригласить вас сюда с Адамом на постоянное жительство я не могу. Не важно почему. А Каролю и Ренате скажу, что я всегда мечтала жить с Эльжбетой. Я так люблю ее смех, так хотела бы услышать щебет моего первого праправнука. Жаль, что это будет не Корвин, ваш сын. А ты?..

Анна беспомощно развела руками.

— Жаль, — пробормотала прабабка. — Не следует слишком долго ждать полного счастья. Скажи это от моего имени Адаму. А пока можешь быть уверена, что все будет в порядке. Даже Рената не в состоянии изменить мое решение. Им придется уступить, ибо чего не сделаешь для такой старой женщины, как я? Главы семьи?

Ее свежие губы при этом озорно усмехались, и она совсем не казалась сонной или усталой.

— Поиграем после чая в теннис? — неожиданно спросила она.

— Но, буня, что скажут другие, ведь они слышали…

— О моем сердце? Ох, оно все еще готово служить мне. Бьется слишком сильно или слабеет, когда мне это нужно. А сейчас иди и скажи, что я заснула. Боже, сколько иногда нужно уловок, чтобы решить простой и легкий вопрос…

— Как тебе живется в Варшаве? — спросила Эльжбета, которую привел в ужас вид пепелищ Главного вокзала, неизвестно кем подожженного в первые дни июня. — Меня эти руины на углу Маршалковской и Иерусалимских аллей поразили. Мама писала такие спокойные письма, что настроение хорошее, что и речи не может быть об уступках, об отказе хоть от небольшого кусочка земли. А здесь я узнала от Павла о провокациях в Гданьске, о какой-то «пятой колонне», и вот теперь вижу эти развалины в самом центре города…

— Никто не знает, диверсия ли это или несчастный случай. А Варшава… Ну что же, она реагирует совсем иначе, чем другие города, хотя бы Париж. Все знают о требованиях Гитлера, а в то же время никто даже не думает отказаться от поездки в отпуск. Посмеиваются над бездарностью полковников, а сами верят, что полковник Бек не отступит ни на шаг, независимо от того, с каким гостеприимством он принимает Геринга или Риббентропа. Не знаю, то ли вы уверены в себе и поэтому спокойны за завтрашний день, то ли просто легкомысленны и доверчивы?

— Я тоже не знаю. Но когда мы вернулись, я неожиданно почувствовала, что я у себя дома. Может, ты и права, называя Варшаву немного безумной, но только здесь легко дышится. Полной грудью.

Святая Анна Орейская! Она была права, хотя Павел и Зигмунт утверждали, что польская равнина, открытая со всех сторон, напоминает мост, по которому ходит каждый, кому вздумается: хочешь — иди на запад, хочешь — на восток. Дышать полной грудью на равнине, по которой гуляют грозные ветры?

И действительно, хотя слышались раскаты приближающейся бури, столица жила внешне беззаботно, варшавяне в жаркие дни загорали на пляжах у Вислы. Хотя уже поговаривали, что венки, которые пускают по реке, фейерверки, да и сам праздник в ночь накануне Ивана Купалы не будут в это лето такими пышными, как обычно.

— Значит, можно танцевать ламбеток буквально на вулкане, ведь еще дымятся пепелища вокзала на Иерусалимских аллеях, но что это для толпы?..

— Ох, нет! — прервал Анну доктор. — Ведь танцуют в бальных залах, это, можно сказать, частные развлечения. А июнь у нас ежегодно был связан с праздником моря. Венки из-под варшавских и торуньских мостов плыли по Висле до Гданьска. Но если это не пустые слухи, торжественного празднования Дня моря в этом году не будет. И не будет парада кораблей, яхт и рыбачьих баркасов в Гдыне. Наши боятся провокации. В этом месяце вполне достаточно руин только что построенного вокзала.

В июле в музеях, архивах и библиотеках началась лихорадочная работа: как сохранить экспонаты в случае войны. Просматривались каталоги, составлялись списки самых ценных книг. Все жаркие дни Анна проводила в библиотеке в окружении уникальных старопечатных книг, первых изданий французских классиков. Голова у нее была полна названиями, перед глазами стояли яркие обложки из сафьяна или кожи, а руки были грязные, натруженные, с поломанными ногтями от упаковки огромного количества пакетов. В беспокойных снах она видела архиредкие «Путешествие в Эльзас-Лотарингию» Раймона Пуанкаре с его сердечным посвящением Эрнесту Лависсу, «Зори» Эмиля Верхарна, посвященные Эмилю Золя.

В августе Анна спала с открытыми окнами, в них влетали разрываемые ветром первые издания французских классиков и, падая на кровать, давили ее своей невыносимой тяжестью. Она хотела собрать книги, но обложки сцеплялись друг с другом, как клешни омаров в портовом бассейне Пулигана.