Доктор отложил газету, и Кристин, подававшая ему кофе, спросила:
— Неужели возможно, чтобы толпы забрасывали цветами Гитлера, когда он триумфально въезжал в Вену?
— Сегодня все возможно, — буркнул доктор.
— Это мне напоминает анекдот, который когда-то рассказывал нам в школе мэтр Дюлак, знаток наполеоновской эпохи, — осмелилась вмешаться в разговор Анна.
— Вы слышите? Аннет начинает заниматься политикой. Это гораздо опаснее для Гитлера, чем молчание западных премьеров.
— Ох, пожалуйста, не смейтесь. Разгул молодчиков в Вене, уничтожение исторических памятников, костры из книг — все это напоминает расправы наполеоновских маршалов в завоеванной Испании. Рассказать?
— Ну конечно, конечно!
— Сразу же после взятия Сарагосы маршал Сульт приказал вырвать глаза у статуи чудотворной мадонны — два больших чистой воды бриллианта. А его жена велела сделать из них прекрасные серьги и на каком-то большом приеме в Париже появилась с этими серьгами в ушах. И тогда… Тогда один из гостей громко сказал: «Внимание, дамы и господа! С этой минуты глаза богоматери смотрят на нас».
Наступила тишина, никто не смеялся. Только спустя некоторое время доктор Корвин сказал с горечью в голосе:
— С тех пор прошло сто тридцать лет. И вот мы снова вынуждены повторять за тем смельчаком: «Внимание! Огонь от сжигаемых антифашистских книг может легко перекинуться на крыши наших домов. Это глаза не мадонны, а Гитлера направлены сейчас на Восток. Они смотрят на нас…»
В этот первый, трудный для Анны год врастания в новую действительность происходили события, имеющие различную окраску и значение. Из разнообразных камней рождается мозаика, видя которую можно понять замысел художника; так и по этим фактам люди могли предположить, каковы ближайшие планы того, кто решил не считаться с Европой и заставил свой народ скандировать лозунги: «Ein Volk, ein Reich, ein Führer»[17]. Поднятые вверх руки, крики «Хайль Гитлер!», непременные демонстрации и… звон колоколов, плывущий с башен всех австрийских церквей. История переплеталась с мелкими фактами будничной жизни, — как во всем мире, так и в Варшаве.
Гитлер, никогда не забывавший о своем австрийском происхождении, въехал в родной Браунау и на городском кладбище возложил венок из роз на могилу родителей. В тот год март был мокрым, случались заморозки, и буня боялась, что в Константине замерзнут все вьющиеся розы, а кто знает — не пропадут ли и мальвы, они слишком рано пробудились к жизни, протянулись зеленой аллеей от террасы до деревянной калитки.
Гитлер не уставал кричать, что Австрия — это широко открытые ворота на Восток, что Чехия является правильным четырехугольником, имеющим большое стратегическое значение, а населенные немецким национальным меньшинством Судеты граничат с рейхом, поэтому Чехословакию необходимо обезвредить, ибо в случае войны она станет естественной крепостью, которую будет трудно захватить, и она сможет угрожать германским промышленным центрам.
— Продается участок, отделяющий сад в «Мальве» от железнодорожной станции. И если прикупить эту полоску с карликовыми соснами, то сад приобретет форму правильного четырехугольника, — утверждала маршальша.
Но вынуждена была отказаться от сего предложения, так как ей пришлось одолжить доктору, сильно издержавшемуся после двух свадеб, несколько тысяч злотых на покупку давно запланированного автомобиля.
Красный автомобиль скоро должен был затеряться — как маленький камушек среди огромных, серых и бурых плоскостей, упасть между готовыми к действию танками Гитлера, глаза которого, насытившись великолепной Веной, обратились теперь к Судетам. Одинокая, тяжело больная Чехословакия обращалась к гарантам своей независимости, цитируя статьи Версальского договора. Советский Союз мог бы прийти к ней на помощь разве только с воздуха, ибо ни Польша, ни Румыния не пропустили бы Красную Армию через свою территорию, а западные союзники не спешили выполнять свои обещания. Корреспонденты сообщали из Лондона, что Чемберлен пытается даже оказать давление на чехов, чтобы они приняли требования Гитлера и спасли Европу от войны. В тридцать восьмом году было решено распустить Коммунистическую партию Польши, в стране росли как на дрожжах, бурлили группы фашиствующей молодежи и ширилось беспокойство среди левых кругов студенчества во всех вузах. В Польше кипело, как в плохо закрывающейся, с отбитой эмалью кастрюле.
Невидимые руки бросали разноцветные камушки совершенно произвольно, казалось бы — без плана, но в целом они создавали картину, в которой пурпур смешивался с серо-зеленым цветом, а неровности, выпуклости и щели удивительно напоминали руины Герники, святого города басков, разбомбленного в тридцать седьмом году люфтваффе. В Испании — на опытном полигоне для противников «красных» — некогда было писать стихи и смотреть театральные представления. Труппа, организованная Гарсиа Лоркой, — «La Barraca» — уже не существовала, а он сам, расстрелянный франкистской полицией, впитался в родную землю бунтом и кровью.
В варшавском «Зодиаке» и в «Малой Земянской» за столиками поэтов было еще полно народу, в театрах и кабаре Дымша и великий Венгжин, оба с клоунскими усиками Гитлера, издевались над экс-капралом, вызывая взрывы смеха в зрительном зале, не отдавая себе отчета в том, что «пятая колонна» не спит и за этот смех актерам и зрителям предстоит еще тяжелая расплата. Приближалось время общенародной ответственности, но об этом не знал никто, кроме сподвижников Гитлера.
В Чехословакии не было единого мнения по поводу того, стоит ли сражаться за Судеты, где жило трехмиллионное немецкое меньшинство. Подготовленная начальником штаба главного командования вермахта кампания предусматривала присоединение Судет и согласие немцев на захват Польшей Заользья, а Венгрией — части Словакии.
— Никто из нас не поедет смотреть Заользье, если даже наше министерство иностранных дел получит в виде взятки такое предложение и не откажется от него. Мы должны быть солидарны, иначе… — приняла решение маршальша.
Но разница мнений была столь же велика в различных группировках, слоях общества и польских семьях, как и в лагере бывших союзников. Нежелание Англии и Франции сотрудничать с Советской Россией было таким же сильным, как возмущение прабабки, что можно пропустить войска восточного соседа через польские земли.
— Коридоры? — сердилась она. — Ничего другого, опять коридоры? Один до Гданьска, второй через всю страну до Праги, а может, еще третий — до Братиславы? В прихожих раньше сидела прислуга и ожидала своих хозяев, приехавших в гости. А кто теперь заселит наши многочисленные коридоры? Кто будет разбегаться во все стороны или подслушивать под их стенами? Я не согласна ни на какие коридоры. Никогда!
Министр иностранных дел Бек был такого же мнения и восстановил против себя — в гораздо большей степени, чем маршальша, — Уинстона Черчилля, который понимал, что конфликт можно решить, укрепляя отношения с Москвой, он также осуждал премьера Чемберлена за то, что тот потакает Гитлеру. Неужели этот политик стал горячим сторонником уступок гитлеровской Германии под влиянием отца, лауреата Нобелевской премии за укрепление мира 1925 года? Во всяком случае, так утверждал Черчилль — и добавлял, что эта премия, несмотря на все старания, во второй раз семье Чемберленов не достанется. Столь знаменитый политик, скорее всего, дождется взрыва бомбы, которую сбросят на его витающую в облаках голову скоростные эскадрильи немецких военно-воздушных сил. Маршальшу возмущал тон Гитлера в переговорах с регентом Венгрии, тот молча терпел презрительные замечания вроде того, что уж коль желаете сесть за общий стол, то должны как следует поработать в кухне. Раздражало ее и высокомерие обоих диктаторов. Идол толпы, Муссолини, говорят, любил смотреть на приближающихся к его письменному столу просителей с расстояния в несколько десятков метров. Ходили также слухи о том, что Гитлер любит, когда собираются огромные толпы народа, поскольку получает особое удовольствие, когда сопровождающие его машину мотоциклисты разрезают эту массу и отбрасывают людей в сторону. Говорили о войне и одновременно устраивали банкеты и рауты. Фюрер расхваливал на праздничном приеме у дуче красоты Тосканы и жил в Квиринальском дворце как гость итальянского монарха. В Варшаве, несмотря на неуверенность, на нервное напряжение, а возможно, для того, чтобы его разрядить, люди ходили на дансинги, на балы, в модную в то время танцующую и поющую «Адрию». Адам утверждал, что ревнует Анну, и доказательств этого было много, но он любил смотреть, идя чуть сзади, как толпа мужчин у дверей расступается при виде ее стройной, словно рождаемой из морской пены фигуры, как свободно она прокладывает себе дорогу — не сознавая своей красоты, — только одному ему принадлежащая, в недавнем прошлом жительница средневекового города, парижанка Анна-Мария.
