— Неужели Адам поехал в Константин? — допытывалась Анна.

— Нет. Мадам вчера ездила туда, хотела привезти его обратно, но застала только маршальшу; происшедшее не столько удивило ее, сколько рассердило. Кажется, в «Мальве» дошло до бурной сцены, потому что пани Корвин вернулась такая расстроенная, что мы все это заметили. Потом ночью я еще долго слышала ее истерические рыдания, она обвиняла доктора в равнодушии, в слабости… А сегодня мадам только беспокоится о сыне. Где он? Что с ним случилось?

В течение двух дней об этом не знала и Анна. На третий день поздним вечером в библиотеке на Познаньской зазвонил телефон.

— Ты? Только сейчас? Но почему, почему?

— Чтобы никто не смог нас обвинить в сговоре. Мать никогда не простила бы тебе, что ты знаешь больше, чем она.

— Ты где?

— У своего коллеги и друга. Впрочем, ты его знаешь, это Константин, мой шафер. Почему ты молчишь? Анна! Ты слышишь меня? Анна?

Она слышала его, но была не в состоянии что-либо ответить. Наконец заговорила прерывающимся, немного охрипшим голосом:

— Не оставляй меня одну. Вернись, прошу тебя, вернись.

— Только не на Хожую. А у тебя я могу быть через несколько минут.

— Неужели ты так близко?

— Я всегда возле тебя, даже когда меня нет рядом. Но я хотел бы проучить тех, кто собирается сделать из меня второго дядю Стефана. Ты снова молчишь? Алло! Алло!

— Так когда же? Где?

— Через полчаса в маленьком кафе на улице Эмилии Плятер. А потом мы вместе поедем в «Мальву». Я хочу попросить буню, чтобы она заступилась за нас и чтобы ты могла пожить у нее — независимо от того, хотят этого мои родители или нет.

— Адам…

— Я знаю, что будет нелегко, но не вижу другого выхода. Я жду тебя. Анна, ты слышишь меня?

— Да. Да…

И неожиданно все изменилось. Пани Рената, после долгого разговора с прабабкой, согласилась на их брак, только бы Адам вернулся, без него дом пустой и мертвый. Рассказывая об этом Анне, Данута не могла скрыть обиды и злости.

— Он, только он, мы с Олеком никогда для нее ничего не значили. Если бы не Кристин, я чувствовала бы себя на Хожей совсем чужой. Обещай мне, что теперь, когда Эльжбета далеко, ты постараешься ее заменить.

— Но ведь у тебя есть отец…

— Знаю, папа очень хороший, но он все время занят. Так обещаешь?

— Да, обещаю. Знаешь, у маршальши мы все время будем вместе, как когда-то в Пулигане.

В Константине все было как год назад. Вверх тянулись розовые и пурпурные мальвы, прабабка играла в теннис и гоняла Крулёву на дальние прогулки.

— Пусть двигается, а то заржавеет, — объясняла она Анне. — Я не могу позволить, чтобы Крулёва состарилась раньше меня, где мне тогда найти человека с такой же бессонницей, как у меня, да еще безропотно сносящего все мои капризы и причуды, свойственные девушкам в период созревания? Именно в этом секрет моей молодости, я постоянно чувствую себя подростком. Ваш император, сосланный на Эльбу, велел выбить на доме, в котором он жил, надпись: «Наполеон везде счастлив». Над крыльцом этой виллы я должна вырезать: «Прабабка всегда молода». Не кажется ли тебе, что судьба наградила меня необыкновенными качествами; благожелательное отношение, интерес ко всему и к тем, кто только входит в жизнь, — так я вырабатываю противоядие против старости. Я помолодею на столько дней, сколько проведу с тобой. Пойдем, ты мне еще раз расскажешь о первом купании в океане экс-консула. Его не кусали бешеные собаки, это ясно, но, поскольку бретонцы и солдаты не скрывали своего неодобрения его поступком, был ли он тогда счастлив? Стоит подумать над этим еще раз. Значит, можно быть довольным собой независимо от того, что считают люди? Все здешние беззубые старушки осуждают меня за то, что я подкрашиваю волосы, но ромашка — средство натуральное. И не моя вина, что, когда у меня выпал один из верхних зубов, полгода спустя вырос новый, укрепив мою надежду на то, что я побью рекорд долголетия деда. Ну ты знаешь, того, который в девяносто лет упал с высокой яблони.

Адам ежедневно приезжал после занятий в политехническом институте, но — к удивлению Анны — никогда не оставался в «Мальве» на ночь. Несмотря на всю свою экстравагантность, прабабка в этом была похожа на Ианна ле Бон, она придерживалась старых принципов поведения девушек, сохранившихся от прошлого века, возможно даже и ханжеских, но — как она говорила — без явного распутства или хотя бы двусмысленной свободы.

— Раз уж не берешь девушку из доброго шляхетского гнезда, пусть я по крайней мере буду уверена, что ты возьмешь бедную, но… Не смейся. Я знаю, что она порядочная девушка. Поэтому я и не хочу, в частности из-за Стефана, никаких сплетен, не должно быть и тени подозрений.

— Семья Ианна ле Бон — это старое, доброе гнездо.

— Именно поэтому я и не сказала «нет», навлекая на себя гнев Ренаты. Но это все. Пока она гостит у меня, ты можешь приезжать сюда лишь на несколько часов в день.

— Sacrebleu[13].

— Не ругайся, к тому же по-французски. Она так никогда не делает.

Пересказывая Анне этот абсурдный, по его понятиям, разговор, Адам умолчал о «девушке из доброго шляхетского гнезда». Дом прабабки находился недалеко от конечной станции железной дороги, сразу же за рестораном Берентовича, поэтому Адам обычно сидел в «Мальве» допоздна и только после одиннадцати начинал вслушиваться в темноту. Услышав трехкратный гудок паровоза, он срывался и бежал. Подавал сигнал машинист, с которым он подружился и которого постоянно вознаграждал за эту услугу; Адам бежал напрямик, по тропинкам между садами, чтобы в последнюю минуту успеть вскочить в отъезжающий игрушечный поезд — вагончики в это время обычно уже были пусты и располагали к дреме. Соседи, посвященные в сердечные дела Адама, эти поездки шутливо называли жениховскими рейсами Корвина. И действительно, этим и ограничивалась его подготовка к новым обязанностям мужа, у которого будет женой юная парижанка. Ибо, невзирая ни на какие объяснения, Константин видел в ней жительницу Парижа; и хотя местные дамы носили шикарные туалеты от Херса и Мышкоровского, все же они внимательно присматривались к ее платьям, восхищаясь модной короткой стрижкой. В конце концов Анне надоело объясняться, и она даже не призналась в том, что одно из лучших ее платьев было куплено не в домах моды «Лувр» или «Aux Printemps», а в обычном маленьком магазинчике недалеко от улицы Ламандэ. И каждый раз, когда она слышала похвалы, для которых, по ее мнению, не было оснований, ей, вспоминались первый фигурный вальс на свадьбе Эльжбеты и слова, преследовавшие ее в тот вечер: что она танцует, как настоящая парижанка — с rue des Batignolles, des Batignolles, des Batignolles… Кроме того, она пришла к выводу, что поляки люди более открытые, чем бретонцы, и быстрее воспринимают любые новинки. Они не испытывали антипатии к французам, а, наоборот, гордились своими многовековыми связями с Парижем и Римом, своей принадлежностью к средиземноморской культуре. Когда после окончания средней школы она вернулась из Парижа в Геранд, Мария-Анна и дед интересовались главным образом тем, ходила ли она каждое воскресенье к мессе. А услышав, что ходила, хотя церковь в Батиньоле по утрам в выходные дни бывала почти пустой, они начали допытываться, не является ли этот квартал каким-нибудь особенно безбожным, дьявольским, и совершенно приуныли, узнав, что в других церквах она, кроме туристов, почти не видела молящихся. Катрин и ее дети потом вообще перестали о чем-либо спрашивать Анну, а когда она попыталась научить кузин и дочь доктора ле Дюк играть в игры, которые ей показали подруги Сюзон ле Тронк, никого это не заинтересовало, а ей самой пришлось выслушать язвительное замечание деда, что ни к чему прививать всякие там мерзости из французской «школы Дьявола» на армориканскую почву. С другой стороны, то, что вызывало недоумение тупого Поля и вечно загнанных дочек Катрин, с радостью было воспринято в Константине, и, кроме тенниса и прогулок, Анна много времени проводила среди местных молодых людей, развлекая их тем, чему ее научил сатана французов. Конечно, не самый главный, а тот, с улицы Батиньоль.