— Ничего не изменилось? — повторила маршальша с ноткой удивления в голосе. — Ты хочешь остаться здесь, работать и ждать Адама?

— Ждать? Сколько? — спросила Анна, помолчав.

— Этого я не знаю. Но все же я хочу, чтобы ты о некоторых вещах узнала от меня, ведь ты можешь не поверить Ренате, да к тому же она слепа как крот. Видит лишь одни его достоинства. А тем временем… Способности у Адама большие, но интересы чересчур многообразны и распыленны. Он переходил с факультета на факультет, закончил политехнический институт, а между тем больше интересуется политикой и даже социологией. Его постоянно занимают новые идеи, у него новые увлечения. И чувства…

— Нет! — почти крикнула Анна-Мария.

— И все же это так. Он любит, чтобы вокруг него что-то происходило, старается привлечь внимание к себе, беспокоен, идет на осложнения, преодолевает препятствия. В любви… Не смотри на меня так. Я говорю о прошлом. Он всегда был несдержан и часто менял предмет увлечения. Стремился к независимости и попадал в расставленные на него силки. Так случилось с Людвикой. Ты оказалась первой, которая не стремилась его покорить и которую он не старался очаровать. Если верить в любовь с первого взгляда… Да, это могло случиться и с ним. Но вернется ли он таким же? И сможешь ли ты удержать его около себя? Навсегда?

Не навсегда? И все это после мучительного ожидания его возвращения из Вены, каждого его слова, после стольких писем, уверяющих, что ему не хватит одной жизни, чтобы выразить всю любовь, нежность, страсть? Красные почтовые ящики. Ящики Ястарни, Геля, Владиславова, Пуцка. Символы надежды. Красные коробки, которые в эту минуту начали вращаться перед ее глазами и давить невыносимой тяжестью. Анна почувствовала, как кровь волнами ударяет в голову, через мгновение она задохнется под грудой никому уже не нужных почтовых ящиков. Пустых.

И когда через несколько дней она услышала знакомые шаги в коридоре, то не смогла выбежать из-за стола, хотя в библиотеке никого не было, ни встать, ни протянуть ставшую неожиданно тяжелой, совершенно одеревеневшую руку. Анна сидела и смотрела, как открывается дверь, как он медленно входит, как неподвижно останавливается на пороге, молча глядит на нее. Только спустя минуту он наконец подошел, почти подбежал, и положил ладони на ее безжизненные руки.

— Наконец-то я снова вижу тебя, — вздохнул он.

Слава богу, ничего не изменилось, они опять были вместе, и весь мир принадлежал им. Адам и слышать не хотел о несогласии матери, препятствия для того и существуют, чтобы их преодолевать, он все обдумал, когда считал дни и часы, отделяющие его от встречи с нею. Анна должна написать письмо в Бретань, нет, они напишут вместе, сегодня же вечером, и с этого момента не будет никаких недомолвок и тайн. Он хочет говорить об этом не шепотом, а громко кричать: любимая, любимая, любимая…

Ответ на это несдержанное по тону и дерзкое письмо очень долго не приходил, а когда наконец Франсуа написал от имени всех неграмотных членов семьи, то оказалось, что только прабабка из Круазика не считает ее безумной. Остаться жить так далеко от Арморика, не зная как следует языка, после того как были истрачены такие большие деньги на обучение в Париже? К тому же она нужна Софи, и пустая квартира наверху ждет ее. И еще Паскаль… Этим аргументом — самым убедительным — воспользовалась мачеха в отдельном письме. Вероятно, молодой ле Дюк от нее узнал о решении Анны-Марии, ибо тоже включился в общий протест и умолял вернуться беспомощными, но трогательными словами.

— Кто такой Паскаль? Кто это? Кем он был для тебя? — несколько часов мучил ее в Лазенках Адам, пока — доведенная до отчаяния — она не спросила сердито:

— А Людвика? Кем она была для тебя? Почему ты еще скрываешь от нее нашу помолвку? Я не была невестой Паскаля и никогда ничего ему не обещала. А ты?

— Это были планы наших семей, а не мои, — оправдывался он. — Я как раз приехал к прабабке, чтобы просить ее помочь мне. Я готов был даже признаться в каком-нибудь тайном романе, который помешал бы мне обручиться с Людвикой.

— Адам!

— И встретил тебя в аллее мальв. Мне уже больше не нужно было изворачиваться, обманывать. В то время как ты…

— Я никогда ничего не обещала Паскалю. Это был почти мой ровесник, совсем мальчишка. К тому же семейство ле Дюк не согласилось бы на его женитьбу с внучкой фермера.

— Ты считаешь Корвины менее разборчивы, чем семья ле Дюк из Геранда? — громко и даже несколько грубовато спросил он.

Анна-Мария долго молчала.

— Я ничего не считаю, — сказала она наконец чуть охрипшим и дрожащим голосом. — Просто я люблю тебя. Ты понимаешь это? Я никогда никого не любила. Ты — мой первый мужчина. Ты будешь моим первым возлюбленным. Моя мачеха стремится любой ценой заполучить бесплатную помощь для дома и магазина! Это, и только это, скрывается за словом «Паскаль». Значит, я уже плоха для тебя? Для Корвинов? Для пани Ренаты? Святая Анна Орейская! Похоже, мне придется прыгнуть с моста в Вислу, ибо нигде и никому я не нужна!

Она повернулась и пошла. В этот момент ей не хотелось ни его любви, ни нежности, ни страсти. Ей лишь нужна была уверенность в том, что она кому-то необходима — как воздух, как хлеб. Что она не останется навсегда одиноким каштаном, который заливают волны и рвет соленый морской ветер.

Но Анна не успела сделать и нескольких шагов, как он забежал вперед, преградил ей дорогу и поднял высоко вверх, как в тот памятный вечер в «Мальве». Она вскрикнула, и Адам отпустил ее, но только для того, чтобы тут же прижать к себе еще крепче, повторяя между поцелуями:

— Мы — безумные! Оба! Оба! Оба!

Весь следующий год она изучала Польшу, как когда-то на улице Ламандэ — польский язык. На берегах Вислы все было не таким, как в стране ее детства. Другие люди, другие города — красочные, словно наперекор своей бесцветности, где жизнь бьет ключом, с домами, которые не охраняли чрезмерно любопытные консьержки. Во дворы-колодцы мог зайти любой: нищие, люди в черных халатах, скупающие старье, и смешно одетые акробаты, хорошо ловящие мячи и бросаемые из окон монеты, завернутые в клочки газет. Играли уличные оркестры, хриплыми голосами кричали торговцы, вопили попугаи, верные спутники дворовых шарманок.

Деревни тянулись тесно застроенными домами вдоль дорог и шоссе, совсем не похожие на бретонские фермы, каждая из которых за каменной оградой была одинокой крепостью в безлюдной местности. Ей здесь не хватало кудрявых виноградников, и только вереск одинаково пылал фиолетовым цветом в Бретани и на полесских урочищах, на полянах в пуще. Ночной тишины не нарушало пение цикад, зато в траве сверкали светлячки, а зеленые лягушки, вместо того чтобы попасть на сковородки, хозяйничали в прудах и квакали так громко, что их голоса весной заглушали пение птиц.

Как когда-то в Батиньоле, она проводила все свободное время за книгами. Анна вчитывалась в трудные, полные подводных рифов поэтические строки, они то неслись, словно быстрые ручьи, то укачивали, как разгулявшиеся волны. Девушка мысленно повторяла известное стихотворение Кайсевича:

и она захлебывалась этим питьем часто горьким, но освежающим, как пенящийся сидр.

В течение всего года она «спала в книгах» на Познаньской, «одевалась в них» на курсах библиотекарей и в конце концов записалась на романское отделение. Анна на новой почве чувствовала себя довольно плохо, гораздо хуже, чем когда-то в лицее в Батиньоле, и ни с кем в университете не дружила, кроме девушки, хорошее отношение которой оказалось не совсем бескорыстным, поскольку Мария знала язык слабо и — как когда-то Ян с улицы Ламандэ — пыталась говорить с Анной только по-французски. В Варшаве не было Кристин, поэтому свободное от занятий время Анна посвящала углублению знаний французского языка, и неожиданно то, что было ее стихией, воздухом, которым она дышала с детства, начало напоминать вино, которое пьют небольшими глотками, стало интеллектуальной потребностью: не забыть, не позволить отобрать у себя то, что она приобрела в Париже в «школе Дьявола», — знание французской литературы. Здесь, на романистике это сделало Анну-Марию ле Бон одной из лучших студенток, а как библиотекарь, занимающийся отделом иностранных книг, она стала незаменимым человеком. Она решила стать настолько независимой, чтобы о ней не говорили как о какой-то далекой кузине, которая всем обязана клану Корвинов. Правда, среди француженок она знала много женщин, занимающихся только домом и полностью зависимых, но здесь все было иначе. Почему — она не знала.