На украшенном цветами столе она нашла картонный билетик со своей фамилией, довольно далеко от того места, которое — рядом с молодой парой — занимала юбилярша. Слева от Анны-Марии сидел молодой шафер, занятый исключительно едой, справа — упрямо молчавший мужчина, вероятно чуть старше Адама, очень худой и будто недовольный и своим местом, и обеими соседками. И действительно, с другой стороны сидела Крулёва, а это свидетельствовало о том, что в юбилейном списке гостей он занимал одно из последних мест, так же как «малышка ле Бон».

Кто знает, не в результате ли происков прабабки Адам сидел на той же стороне стола, где она, и к тому же так далеко, что им даже не удавалось обменяться взглядами. Анна-Мария машинально ела подаваемые ей блюда и так же бездумно поднимала свой бокал после очередных тостов. Ей было плохо, она чувствовала себя неловко и ужасно скучала. Неожиданно она услышала голос своего соседа справа:

— Вы не подняли бокал, когда пили за здоровье дяди Стефана. Ему исполнилось пятьдесят лет, а он ведь один из семи героев сегодняшнего торжества.

— Почему семи? — удивилась Анна-Мария.

— Ну как же… — объяснял сосед, все еще не поворачивая к ней головы. — Пара молодых, юбилей прабабки и пара хозяев, празднующих серебряную свадьбу, — это пятеро. Дядя Стефан шестой. А седьмая — Дорота, моя мать, которая сидит напротив вас. Ну, скажем, чуть ближе к юбилярам — и не знает, радоваться ли ей, что из вежливости забыли о ее пятидесятилетии, поскольку она ровесница Стефана, или грустить, если это сделано умышленно.

Анна-Мария невольно засмеялась.

— Вы не из… то есть вы не родственник Эльжбеты, а знакомый, как я?

— Ах, так это вы та французская подруга, кузина мадемуазель?

Молодой человек не сказал «мадемуазель ле Галль», а это значило, что он был невежлив и плохо воспитан. Для него Кристин являлась только гувернанткой девочек, бонной. Анна-Мария знала, что таких людей в Варшаве называют просто «Fräulein» или «mademoiselle».

— Кристин ле Галль — это моя тетка, — сказала она так резко, что сосед впервые посмотрел на нее внимательно. — Она из очень уважаемой и старой семьи, мы — потомки кельтов. Армориканских.

Теперь он повернулся к ней всем телом и в его глазах появился интерес.

— Вы чувствуете себя обиженной? Оскорбленной? Жалеете, что приехали на эту свадьбу?

— Оскорбленной? Из-за того, что сижу так далеко от Эльжбеты? Но ведь и вы тоже. А к тому же меня не может обидеть человек, о котором я знаю только, что его зовут Град, и что Данута написала билетик некрасиво, криво. Ваша фамилия иностранная? Как Ведель или Лангнер? И что вы держите в Варшаве? Магазин или ресторан?

Она говорила так дерзко, сознавая, что ее гнев на Адама и его дядю выливается на ни в чем не повинного, случайного соседа. Он молчал, удивленный, но внимательно рассматривал ее лицо, глаза, мечущие молнии.

— Вы мне кого-то страшно напоминаете, только я сам не знаю кого. Ясно одно: вы не любите ни владельцев ресторанов, ни лавочников.

— Нет! — сказала она совершенно искренне, думая о магазинчике Софи.

— И всех этих снобов и филистеров, собравшихся здесь? — настаивал он.

— Ох, прабабка — удивительный человек! А остальных я не знаю. Разве тут одни снобы? Но вы… Вы ведь тоже хотели сидеть поближе к маршальше и недовольны, что у вас такие соседки. Впрочем…

— Впрочем? — повторил он, не спуская с нее глаз.

— Одна из них Крулёва, а вторая — правнучка жрицы из каштановой рощи. Потомок кельтских друидов.

Молодой человек засмеялся и поднял вверх бокал.

— Никогда не думал, что мне будет весело в этом доме. Обычно я здесь злюсь или умираю от скуки. Выругаюсь-ка я по-варшавски, назло этому элегантному обществу: черт побери, ну и повезло же мне с соседкой! Пью за ваше здоровье.

Ей ничего другого не оставалось, как тоже выпить.

— Но раз уж, как мне кажется, вы не любите проигрывать в словесной борьбе, а ругаться по-польски у семьи Корвинов не научились, не доставите ли мне удовольствие и не выругаетесь ли по-бретонски или по-французски? Только не очень громко, из-за дяди Стефана, который как раз смотрит в нашу сторону и если бы мог, то уничтожил бы взглядом нас обоих.

— О да. С удовольствием, — согласилась Анна-Мария, снова взяв в руки бокал. — Как раз о нем я знаю, что он настоящий сноб и полон ненависти. Итак: святая Анна Орейская! Пью за то, чтобы не исполнилось ни одно из его противных желаний!

— Дяди Стефана? — удивился молодой человек. — Этого бедняги, который одержим любовью к своей матери? Вы случайно не спутали его с кем-нибудь другим?

— Нет, — сказала она твердо. — Ну так что? Вы выпьете на этот тост?

— За этот тост, — поправил ее молодой человек. — Вы иногда делаете потрясающие ошибки. Но поскольку потрясением для меня являетесь и вы сами, и этот удачный, благодаря милому соседству, свадебный пир, я выпью за исполнение ваших желаний.

— Всех? — спросила она, прищурив глаза, думая о завтрашней встрече с Адамом.

— Всех! Вы очень опасная кокетка. Предупреждаю! Потомок кельтов не должен соблазнять обыкновенного польского Града.

— Мсье…

— Меня зовут Зигмунт.

— А как вы здесь оказались? И кто вы? Далекий кузен Эльжбеты? Неужели маршальша тоже ваша прабабка?

Он засмеялся, но мина у него была кислая.

— А почему бы и нет? Она — мать моей умершей бабки Михалины из Корвинов, по мужу Лясковецкой. А ее дочь — забытая юбилярша — совершила мезальянс, выйдя замуж за простого Града. Тем, вероятно, и объясняется столь непочетное место за этим столом. К тому же я — социалист, красный.

Анна-Мария теперь более внимательно посмотрела на него.

— Так и у вас тоже есть красные? Потрясающе. Представляю, что бы сказал мой дед Ианн ле Бон, если бы услышал, что на свадьбе Эльжбеты, происходящей из благородной семьи, единственный красный кузен оказался моим соседом.

— И что бы он сказал? — спросил с интересом молодой человек.

— Наверно, выругался бы и проворчал: «Святая Анна Орейская! Стоило ехать в Варшаву, чтобы встретить этих красных, которых полно в рыбачьих портах Пулигана и Круазика?»

Она испугалась своих слов, потому что худой сосед долго молчал. Но потом произнес:

— Их так много в портах Бретани? Это очень интересно! Вы мне должны подробно рассказать.

Но рассказать она так и не успела, потому что налили шампанское и хозяин дома провозгласил последний тост, снова в честь той, которая являлась родоначальницей всех собравшихся на семейный съезд. После чего гости встали из-за стола, крабы разбежались в разные стороны, русалки начали расчесывать свои короткие волосы, а Зигмунта под руку подхватила забытая всеми Крулёва.

Анна-Мария неожиданно осталась наедине с юношей, который за весь обед не сказал ей ни одного слова, но сейчас подошел и небрежно бросил:

— Я не курю, поэтому остался здесь, и мне хочется сказать вам, что я слышал весь ваш разговор, пока ел. И в отличие от этих социалистов Градов не люблю красных, как ваш дед. Меня зовут Лех Лясковецкий, и я — двоюродный брат Зигмунта, вашего соседа. Потанцуем?

Все в этот день было для нее необычным, к тому же от выпитого шампанского шумело в голове…

— Потанцуем, — сказала она со смехом, тряхнув коротко остриженными волосами.

— У меня есть старший брат, Витольд, — разговорился во время танца младший Лясковецкий, — он обычно бывает распорядителем балов на корпорантских вечерах Арконии, но он еще никогда не танцевал с парижанкой, хотя в вальсе с ним трудно сравниться. Вот уж он разозлится, когда увидит нас.

Как забавно быть парижанкой, которая недавно мыла пол и убирала канцелярию у этих Slaves с улицы Ламандэ, а еще прошлой осенью ходила в церковь в сабо и в бретонском чепце на гладко причесанных волосах. Кто-то сказал: «Ты безумная, Анна-Мария». И это правда. Разве иначе была бы она здесь и пила бы столько шампанского? Разве на вопрос Витольда, который отбил ее у брата, она сказала бы «да»? Ведь ей не станцевать фигурный вальс так хорошо, как это делает Людвика, которая все еще обнимает в танце плечи Адама Корвина. Но сейчас надо показать, что она нравится не только ему. О чем говорит этот Витольд? Что она выглядит как настоящая русалка? Что ее парижский шик, обаяние… Ты безумная, Анна-Мария!