Анна-Мария долго молча помогала старушке, приносила водоросли из-за скал, где их было особенно много. Потом наконец остановилась, тупо глядя на столб дыма и на яркое пламя, которое ползало, взлетало, трепетало, сверкало и все громче, мощнее гудело. Она знала, что водоросли собирают зимой, целыми неделями носят их на дюны, сушат и только потом превращают в ценное удобрение. Так зачем прабабка жгла костер сейчас, и к тому же далеко от дома? Что она будет делать с кучей пепла, которую во время прилива разбросает первый же порыв ветра?

Ответ Анна-Мария получила раньше, чем успела отогнать от себя эту мысль.

— Я знала, что ты придешь попрощаться. Выходит, все же… Ты наша и не наша. А твоя судьба уже больше зависит от других, чем от тебя самой.

— Нет, — защищалась девочка. — Нет!

— Знаю. Не стоит лгать. Доктор ле Дюк часто приезжает ко мне за травами, за высушенными водорослями, из которых в аптеке ему делают какое-то новое, никому не известное лекарство. И он говорил… Да, говорил, что его жена…

Значит, она знала. Все. Святая Анна Орейская, она была настоящей ведьмой!

— Этот пепел тоже для доктора ле Дюк? — попыталась перевести разговор на другую тему Анна-Мария.

— Нет. Через несколько часов он остынет, и тогда я зарою его, забросаю землей и мхом.

— Зачем?

— Завтра на рассвете я здесь посажу каштан. На полпути между скалами и вспаханными полями, между фермой и океаном. И пока я живу на этом свете, я буду смотреть, как ты растешь, становишься сильной, расцветаешь весной, чтобы осенью сбросить для меня на землю больше коричневых шаров, чем когда-то помещалось в твоих ладонях.

— А если… если каштан не вырастет в этом месте? Так далеко от других деревьев? Здесь холоднее и дует сильный ветер.

Прабабка наклонила голову и какое-то время смотрела на нее с насмешливой улыбкой.

— Ты думаешь, что там, куда ты бежишь, тебе будет ближе к каштановой роще? И всегда тепло? Солнечно? Я буду приходить к тебе сюда каждый день, даже в бурю и снежную метель. Посмотрим, правду ли говорят предсказания. Зацветешь ли ты на этом пустыре, хотя другие деревья начнут падать на землю, вырванные с корнями ураганом. Иначе…

— Иначе? — повторила шепотом Анна-Мария.

— Скажи, стоит ли отсюда бежать?

Самая старшая из сестер ле Галль, Люси, жила с мужем и дочерью на улице Батиньоль возле конечной остановки автобусов, отъезжающих с маленькой площади к центру города. Окна комнаты, которую Анна-Мария должна была делить со своей ровесницей Сюзон, выходили в ближайший сквер, а школа находилась тут же рядом, с другой стороны железной ограды сада. И это все, что девочка успела увидеть в первые месяцы своего пребывания в знаменитом Виль-Люмьере. Она с огорчением должна была отметить, что северный XVIII округ города напоминает Геранд теснотой узких улочек, многочисленными бистро, куда на стаканчик красного вина заглядывали мужчины, и грохотом развозящих различные товары телег. Люси ле Тронк запретила ей ходить в город, ибо утверждала, что с ее глазами и — как она выразилась — с ужасным бретонско-французским языком девочка станет добычей пожилых мужчин, соблазнителей, подстерегающих легкую добычу. Сюзон, хоть и посмеивалась над страхами матери, также не советовала ходить дальше авеню Клиши, прилегающей к улице с таким же названием. За ней уже начинался Большой Париж, площадь Бланш и Пигаль, а Анна-Мария была глупенькой, робкой провинциалкой…

Уж много лет, как Люси ле Тронк перестала быть провинциалкой, но все же центр Парижа и для ее семьи казался слишком шумным, все еще труднопостижимым, а кроме того, там жили люди, так же любящие повеселиться, как и иностранцы, у которых было то, чего не хватало ле Тронкам, — много денег и времени. Предупрежденная Ианном, что Париж — это логово зла, распущенности и разврата, Анна-Мария даже не пыталась бунтовать против запретов тетки. Впрочем, в эту зиму ей пришлось наверстывать не только пропущенные в октябре занятия, но и работать над произношением, учиться иначе спать, одеваться, есть. Это было гораздо труднее, чем она думала, и никто в «школе Дьявола» не пришел ей на помощь, даже он сам. Она столкнулась с совсем другим взглядом на историю Франции, Великую революцию и роль первого консула, будущего императора, который усмирил Бретань. Восстание шуанов — которое так любил Ианн ле Бон — историк назвал ненужным порывом, войной просто-напросто бандитской и представил в другом свете завоевание армориканского края, которому отводилась роль глухой провинции. Ее заставили верить в то, что она человек прогрессивный, а «белый» Ианн — реликт прошлого столетия. Что фанатическая привязанность к языку, к обычаям предков, к церкви, а также ненависть к чужим так же вредны для этой французской провинции, как бойкот государственных, светских школ. Учителя отчитывали ее за неправильные суждения и искореняли ошибки в произношении, подруги издевались над бретонским акцентом и над смешной привычкой клясться Анной Орейской. Они уже успели забыть о всех святых, их школа была светской, гражданской. И эта Бретань, откуда она родом… Разве там не спят до сих пор в деревянных шкафах? Нет смысла возражать, ибо они слышали, что бретонцы, привозящие в города семьи, заставляют свои тесные квартирки расписными сундуками и шкафами. Неужели они не могут научиться спать иначе, на обыкновенных кроватях? И правда ли то, что они, хотя и живут у океана, не едят рыбы, что только продают устриц и никогда не дотрагиваются до них сами, хотя бретонские устрицы — самые лучшие из всех и пользуются успехом в парижских ресторанах? Что они чувствуют отвращение к креветкам, лангустам и омарам? Как же так? Анна-Мария несколько раз ела этих раков? Невероятно! В таком случае она родилась не в деревне? Нет? Так почему же она дала себя загнать за решетку, в монастырскую школу? Там нет решеток? Потрясающе! Она родилась в средневековом городе, который выглядит как новый еще и сейчас? В нем есть башни, зубчатые крепостные стены и подъемный мост? Не может быть! А губки? Она никогда не ловила губок? Хотя жила рядом с океаном и могла во время отливов, как известно из учебника, выйти из-за скалы и пройти по дну моря далеко, очень далеко, собирая раковины и губки, которые здесь продаются в магазинах? Неужели она никогда не пыталась идти за отливом, за отступающим океаном, идти вперед и вперед? Неужели Геранд действительно находится так близко от берега? Что? Там не надо покупать соль, ибо она лежит в кучах на дюнах, и ее вывозят из Круазика даже в Данию? Конечно, Сен-Назер — это порт, а Круазик? Пулиган? Никто не знает этих названий. А правда ли то, что местные жители никогда не купаются в море? Всегда одеты в черное? Что парень не для того гонится за девушкой, чтобы украсть поцелуй, а чтобы изорвать и съесть ее букет первоцветов? Она собственными глазами видела менгиры? Омелы на дубах и дольмены друидов в каштановых рощах? Разве может быть такое, чтобы на западном побережье Франции существовала еще страна из кельтских сказок и легенд, жители которой верят, что каждый человек рождается под одним из лесных знаков? Малышка ле Бон является каштаном? Да какое она там дерево, просто обыкновенная бретонская дуреха. Вдобавок еще зазнайка и упрямица. И пойдет ли Сюзон после уроков вместе с ними? Одна, без этой святой Анны Орейской?

В этот день, переходя наискосок по ухоженному, красиво подстриженному скверу Батиньоль, совершенно непохожему на густо заросшие Лазенки, она снова почувствовала горький вкус отчуждения и полного одиночества. В Круазике была прабабка. На ферме она касалась теплого плеча Марии-Анны ле Бон в замкнутом пространстве шкафа. А здесь никто не спрашивал, счастлива ли она. Хватит ли у нее смелости вытерпеть чужое презрение, справиться с собственной неполноценностью.

Сюзон избегала ее на переменах, она была задиристой и грубой, сестры друг с другом совсем перестали разговаривать. В доме каждый считал своим долгом поучать и беспрестанно поправлять ее.