Анна-Мария неожиданно почувствовала, что в ее жилах течет добрая бретонская кровь, такая же, как та, что волной ударяет в седую голову старого Ианна ле Бон. Она сердито ответила:
— Я — не француженка. Мы, бретонцы, и прежде всего те из них, кто никогда не болтался по портам побережья, мы — tout court — здешние, из Арморика. И если я с тобой не говорю по-бретонски, то только потому, что ты знаешь лишь язык этих республиканцев, «красных». Но я — двуязычная.
Эльжбета посмотрела на нее внимательно, как будто на фоне каменного дома увидела совершенно другую Аннет — не «раздетую», выходящую из моря с мокрыми волосами, с ногами в пене. И только тогда сказала тихо и даже как-то смиренно:
— Не сердись. Я ведь тоже двуязычная…
Ну конечно, ведь она вовсе не была француженкой и не имела ничего общего с этим проклятым Бонапартом, которого так ненавидел Ианн. Анна-Мария крепко и горячо обняла ее за плечи. Эльжбета улыбнулась, ответила ей тем же, и, уже помирившись, они пошли рвать малину, которая в тот год была очень крупной и сладкой. И именно таких, измазанных красным соком, вспотевших, усталых, но счастливых, застали на месте преступления Мария-Анна и Кристин. Они вышли, чтобы сообщить… Святая Анна Орейская, это было поразительно! Что же такое сказала мадемуазель ле Галль старой бретонке, если та разрешила внучке уехать с поляками? Правда, на короткое время, только до конца сентября, но все равно, главное — уехать с фермы, из страны, в которой из поколения в поколение жили ее предки? Из каменистого, иссеченного вихрями, дикого, единственного на свете Арморика?
После обеда бабка велела ей остаться дома, но на следующий день Анна-Мария, придя на пляж, вместо того чтобы сразу же броситься в волны, сунулась под полотняный зонт и расцеловала Кристин. Та нежно погладила ее по голове.
— Хочешь знать, почему она согласилась? Это было не так просто. Она дала какое-то обещание твоей матери и не хотела выпускать тебя из-под своей опеки. Но перед этим разговором я была в доме Франсуа, и неопровержимые аргументы… Ты еще слишком мала, чтобы понять.
— Нет, нет! — бурно запротестовала Анна-Мария. — Я все знаю.
— Что? — шепотом спросила Кристин.
Девочка не ожидала этого вопроса и не могла, не хотела на него отвечать. Они долго молчали, наконец Кристин, шлепнув ее по голому плечу, сказала неестественно весело:
— Пора купаться. Иди.
— Почему она уступила? Почему? — настаивала Анна-Мария.
— Потому что когда-нибудь тебе все равно придется выбирать. Лучше будет, если ты до этого увидишь других людей, другие страны. И тогда выберешь правильнее, более обдуманно.
Бедная, безрассудная мадемуазель ле Галль. Она могла бы до глубокой старости учить детей в средневековом Геранде, однако выбрала город, в котором ее, правда, не разорвали медведи, но который из всех городов на свете меньше всего годился для благоразумного выбора, ибо в недалеком будущем его должны были стереть с лица земли…
Перед выездом, выслушав множество поучений Ианна, Анна-Мария отправилась в Геранд на могилу матери одна, уже попрощавшись с отцом, который поездку в Польшу, оплаченную богатыми иностранцами, считал интересной, хотя довольно опасной авантюрой.
— Зайти в кабак в чужом порту выпить рюмашку-другую можно всегда и везде. Но жить под одной крышей с чужими людьми, язык и обычаи которых не знаешь? Держись, Анна-Мария, и не давай себя в обиду. Помни об этом!
Девочка подумала, что Жанну, его жену, обижали в ее собственном доме, а он молчал. Жанна позволила себя обмануть, и ее убивали день за днем, час за часом, а он молчал. В конце концов она позволила вынести себя в гробу по крутой лестнице вниз, на кладбище, а Франсуа все молчал. Какое же он имел право вмешиваться в жизнь Анны-Марии? И еще давать ей умные советы?
Она попрощалась с ним вежливо, но холодно, без лишних слов. Но когда Софи, встретив ее внизу, спросила: «Что это ты сегодня такая мрачная?» — Анна-Мария, не задумываясь, полная мстительного отвращения, ответила:
— Потому что я иду на кладбище. К моей маме.
Была середина августа 1930 года, когда широко открытые глаза Анны-Марии впервые увидели городские стены Варшавы. После средневекового Геранда эта Varsovie, столько раз описанная Эльжбетой, широко раскинувшаяся в долине и в то же время многоэтажная, полная шума и гомона, показалась ей прекрасной. Только потом она заметила уродство многих улиц, тесноту дворов, напоминающих глубокие колодцы, а прежде всего отсутствие двух стихий, которые играли такую роль в ее прежней жизни: ветра и шума волн, бьющихся о скалы. Анна-Мария увидела Вислу, и ей пришлось признать, что она шире залива в Пулигане, но августовская жара обнажила в выцветшей воде песчаные мели, и было видно, что часть реки мертва и не годится для судоходства. Над Вислой стояла тишина. Не кричали чайки, белая пена не оставляла пятен даже на том берегу, который омывало быстрое течение, а соседние улочки были сонными, с полуразвалившимися домами и глухими, неопрятными заборами. Одного там было слишком много: пустого места. Анна-Мария упрямо повторяла:
— Но ведь тут должна же быть какая-нибудь набережная. Куда причаливают лодки? Где продают рыбу и омаров?
И очень удивлялась, что здешние баржи не привозят никакой рыбы, а одни только яблоки, да и то не сейчас, в августе, а осенью, и что в хваленой Висле нет ни одного живого омара.
Это ведь не океан. Не Арморик, в конце концов решила она и неожиданно затосковала по острому запаху моря, по лентам коричневых и розовых водорослей, выброшенных на береговой песок, по гранитным скалам, с которых сползали весной на поляны ковры желтых первоцветов, а осенью — фиолетовый вереск. Там каждое окно прикрывали от солнца разноцветные тенты — здесь все было серым, серым, как воды реки, как уличные мостовые. Странное дело: пляжи и тротуары заковали в асфальт, убили зелень, которая, вероятно, когда-то здесь была, раз существовали Уяздовские аллеи, обсаженные деревьями, и многочисленные прекрасные парки.
Лазенки… Впервые в жизни Анна-Мария увидела парк, такой же большой, как море у подножия Геранда. Ее очаровали изумрудные тени под кронами старых деревьев, широкие газоны, по которым никто не бегал, кроме рыжих белок, и пруды — в центре голубые, а по краям зеленые от свисающих над водой ветвей лип. По этим сонным озерам плавали лебеди, а недалеко от берега, там, где терраса ступеньками спускалась к воде, вертелись, толкали друг друга, жадно хватали брошенные крошки хлеба золотистые карпы. Они не были похожи ни на одну из морских рыб, которые рыбаки привозили в Пулиган. Прирученные, как белки, карпы принимали участие в жизни парка вместе со стаей маленьких уток, которые демонстрировали безобидную борьбу за бросаемый им с берега корм.
Анна-Мария влюбилась в буйную зелень этого парка сразу же, с первой минуты. Кристин ле Галль жила в семье Корвинов на улице Хожей, между Маршалковской и Познаньской, и предпочитала ходить на прогулки в расположенный поблизости Помологический сад, между улицами Вспульной, Эмилии Плятер и Новогродской. Там тоже были цветы, тенистые шпалеры и даже фруктовые деревья, сгибающиеся под тяжестью созревающих темно-румяных яблок. Но этот сад, за оградой которого виднелись окружающие его дома, казался Анне-Марии слишком маленьким, тесным и довольно душным. В Варшаве не было ни ветров, несущих запах океана, ни лохматых сосен, ни песчаных дюн и гранитных скал родного побережья, но зато она могла любоваться бархатной зеленью газонов, каких нет в Арморике, стройными деревьями, неискривленными вихрями, и розами, каких никогда еще не видела. Как в самом красивом парке мира — королевских Лазенках.
— Откуда ты знаешь, что он самый красивый? — подтрунивала над ней Эльжбета. — Ты же ведь никогда никуда не ездила? И не видела Версаля?
— Не верю, чтобы на земле могла быть еще такая красота. В Лазенках есть все: и блеск, и красота, и… тайна.
— Тайна?
— Океан можно охватить взглядом. Как с башен Геранда — побережье и скалы. А Лазенки? Там столько разных уголков, прудов, ручейков. Мы должны ходить туда каждый день, как на пляж в Пулигане.
