— Ваше величество, — присела она перед братом, — я виновата не так ужасно, как вам показалось. Слухи, которые гуляют по дворцу, всегда значительно преувеличены.

— Эти слухи, — взорвался король, — к сожалению, гуляют не только по дворцу! Они разгуливают уже по всей Франции. В то время как я с любовью прижимаю к груди своего друга адмирала Колиньи и с нетерпением жду своего брата Генриха Наваррского, вы за моей спиной внушаете им недоверие ко мне.

— Клянусь, я не хотела этого, — ответила Маргарита. — Чем я могу искупить свою вину?

— Только одним! Больше вы никогда не встретитесь с Генрихом Гизом.

В тот же день король высказал свое недовольство и кардиналу Лотарингскому.

Молча выслушав короля, кардинал Лотарингский вернулся домой в скверном расположении духа. Выговор, полученный от сопливого мальчишки, пусть и сидящего на троне, был оскорбителен. Да, кардинал и по сей день считал, что даже самые высокие гарантии — всегда не больше, чем хитрая игра. Но кто, где и когда мог слышать высказывания кардинала по поводу гарантий?

Дубовый кабинет с резными грифонами и вензелями располагал к сосредоточенности. Святая дева Мария смотрела с картины на хозяина кабинета большими, полными печали глазами. Кожаные корешки книг с золотым тиснением напоминали о вечности жизни и бренности всего земного.

— Кто же? — вслух размышлял кардинал. — Неужели доносчик обитает в моем доме?

Вышагивая из угла в угол кабинета и пощипывая холеную бородку, кардинал перебирал в уме слуг. Каждый вызывал в кардинале подозрение, и каждый вроде бы ничем не запятнал себя. Впрочем, мелкие промахи и ошибки чаще всего допускают лишь верные слуги. Предатели служат безукоризненно. Кардинал держал лишь тех слуг, которые не совершали ошибок. Потому тем больше подозрений вызывал каждый из них. Но ведь предают не все вместе. Предают в одиночку. Кто же?

Рассеянный взгляд кардинала скользнул по его собственному портрету, на чем-то споткнулся и побежал дальше. И снова, словно что-то вспомнив, кардинал вернулся к полотну. Темный фон. Высокий светлый лоб. Большие, чуть на выкате глаза.

— Сколько я заплатил за портрет художнику? — задал себе вопрос кардинал.

И сразу вспомнил!

Услужливая память воспроизвела, как в тот день не ко времени примчался племянник Генрих Гиз, как просил, чтобы кардинал помог ему. «Любые гарантии, — ответил ему тогда кардинал, — даются только затем, чтобы усыпить бдительность врага, заманить его в ловушку и уничтожить!» Так он ответил? Кажется, именно так. А художник стоял за мольбертом и делал вид, будто ничего не слышит. Как его звали, того толстого художника? Леон Бурже? Да, точно, его звали Леон Бурже.

Кардинал Лотарингский шагнул к письменному столу, поднял серебряный, на ручке из черного дерева, колокольчик и энергично позвонил.

При обыске у художника Леона Бурже нашли главы из рукописи Жоффруа Валле «Блаженство христиан, или Бич веры». Леон Бурже переписал понравившиеся ему места.

«Вера в бога, которую порождают с помощью страха, премного зла и убога. От такой веры проистекают все беды, которые у нас когда-либо были или будут. Такая вера — источник всех мерзостей. Человек, воспитанный в ней, глуп и невежествен.

— У кого? — сто раз подряд задавали ему один и тот же вопрос.

Он становится великим скотом. И проживи он хоть тысячу лет, все равно так никогда ничего не поймет и не узнает».

— Кто автор сих кощунственных слов? — спросили у Леона Бурже на допросе.

— Не знаю, — ответил он.

— У кого вы их переписали?

— Не помню, — ответил он.

— Не помню, — твердил он.

Его жгли на огне и растягивали веревками, душили водой и сжимали железом. Он стоял на своем:

— Не помню.

Из толстяка он давно превратился в скелет, на котором складками висела кожа. Губы у Леона запеклись и растрескались. Каждый клочок тела и каждая косточка ныли и кричали от боли. Но он знал: если проговорится, подобное сделают и с Жоффруа. Умирать с таким непосильным грехом на душе Леон не хотел. Кроме того, проговорись он, и Жоффруа уже никогда не сможет завершить своей удивительной книги, а люди никогда не получат возможности прочесть ее. Да и мыслимо ли вообще предавать доверившихся тебе людей? Если каждый начнет предавать своего ближнего, завтра окажется, что весь мир состоит из одних предателей.

Почему же Леон вдруг все-таки произнес имя? Он попросту ослаб, потерял волю, превратился в животное. Он все время знал, что лучше сто раз умрет, но не назовет имени Жоффруа Валле. Он вбил себе это во время пыток так прочно, что был абсолютно убежден: никогда! Даже во сне! В бреду! Никогда! И вдруг оно вырвалось. Но не имя Жоффруа Валле. Имя другого человека.

— Арман... Морон, — прошелестели губы.

— Итак, Луи Шарль Арман де Морон? — произнесли над ним. — Гугенот. Близкий друг адмирала Колиньи. Вы давно знакомы с де Мороном?

— Я ошибся, — сказал Леон. — Луи Шарль Арман де Морон никакого отношения к рукописи, которую нашли у меня, не имеет. Клянусь вам.

— У кого же вы переписали ее?

— Я не помню.

— Но ведь де Морона вы вспомнили.

— Я назвал его имя случайно.

— Назовите другое имя, и мы будем считать, что де Морон действительно никакого отношения к рукописи не имеет.

— Я не помню, у кого взял рукопись.

— Если пожелаете спасти де Морона, — сказали ему, — можете, пока не поздно, назвать другое имя.

Его отнесли в камеру и бросили на соломенный тюфяк. Наступило блаженное время покоя и тишины. Ему принесли еду и питье, поставили у изголовья. И больше ни допросов, ни пыток. Тишина, безмолвие и одиночество. Лишь изредка простучат в коридоре по камню шаги, проскрежещет вдали дверь, лязгнет запор, раздастся приглушенный вскрик, да трогательно пискнет в углу мышонок.

Тело Леона начало оживать, руки обрели способность двигаться. А боль в теле не утихала. Всюду — в ногах, в руках, в бедрах, в голове. Однако сильнее всего снедала боль, засевшая в сердце. Той болью стал Луи Шарль Арман де Морон.

Они сошлись с Луи Шарлем благодаря Жоффруа, и даже подружились. Луи Шарль заказал Леону свой портрет. И Леон догадался, что здесь не обошлось без подсказки Жоффруа. Давний друг пытался помочь Леону выбраться из вечных денежных затруднений. Благородный де Морон протянул Леону руку помощи. А Леон предал де Морона.

— Господи, прости меня, — шептали губы Леона. — Луи Шарль, простите меня. Жоффруа, прости.

Сколько прошло времени? Он сбился со счета. Ночь сменялась днем, день — ночью. Тело постепенно набиралось сил. Леон начал медленно передвигаться по камере. Побродив, быстро уставал и проваливался в сон.

Однажды ночью он неожиданно почувствовал приближение самого главного в его жизни момента. Откуда оно возникло, то предчувствие? Оно крепло. Близился последний порог, за которым Леона ждала вечность.

Маленькое оконце, перекрещенное прутьями решетки, находилось под самым потолком камеры. Леон не спал всю ночь и смотрел на звезды. Что его ждало там, в тех звездах?

Едва небо за оконцем начало светлеть, раздался лязг отодвигаемого засова, заскрипели петли тяжелой двери и в камеру вошел кюре, сопровождаемый двумя монахами. У монахов горело в руках по большой зеленой свече.

— Я пришел, сын мой, — сказал кюре, целуя евангелие, которое держал у груди, — чтобы предложить вам исповедаться и покаяться. Искреннее покаяние очистит вашу душу и спасет ее.

Небо за оконцем, которое едва начало светлеть, от колеблющегося желтого пламени свечей вновь почернело. Темнота, пришедшая со светом свечей, показалась Леону зловещей. Покаяться? О, если бы все обстояло так просто! Предал, покаялся и снова стал прежним.

— Я оклеветал человека, — сказал Леон. — Благородного и честного человека, который доверился мне. Я сказал о нем неправду. Сказал от страха, в минуту слабости, не владея собой. Спасите его, отец. Помогите ему. Убедите их, что это не он.