Сигнал тревоги настиг Джона уже проваливающимся в вязкое, гипнотически-сонное состояние.

— Разговор ни о чём.

— Как это ни о чём. Простой же вопрос — что делать, если все варианты исчерпаны, если все шансы прошли мимо тебя, если даже надежды на избавление не осталось. Что. Делать.

— Ничего. Просто смотреть, что получится.

— От кого я слышу эти речи? От нашего уважаемого Не-Пройди-Мимо? И это ты предлагаешь такой вариант? Просто плестись по течению?

— Какие вопросы задаёшь, такие и ответы получаешь. Как можно умудриться попасть в такую ситуацию, вот в чём проблема.

— А, так мы всё на свете контролируем, ничто не может пройти мимо нашего бдительного ока, мы — колосс духа, вещь в себе, или что мы там теперь такое?

— Сколько можно просить не издеваться, а формулировать.

— Хорошо. Вот тебе вариант. Из жизни, между прочим. Сильный, но молодой. Рядом с ним такая же молодая и сильная. Радость жизни, гротеск. Долгий поцелуй на ночь. Все ложатся спать и просто не просыпаются. Мир рухнул на влюблённые головушки и прихлопнул их обоих, как мотыльков. Точка. Что скажешь?

— Знакомая история. Я даже где-то уже это читал, в каком-то романе… из старого что-то. Неважно. Важно, что это же конец. А ты-то спрашивал про случай, когда ещё нужно пытаться как-то жить…

— Ладно, тогда следи за руками: один из них, скажем, всё-таки, чудом остался жив. И теперь он навек замурован, отделённый от всего непроницаемой стеной, ни крика, ни стона. Тишина, всю горечь которой посторонние звуки лишь усилят.

— И впереди, непременно — бесконечность бытия. Да?

— Ехиден. Ехиден и невоздержан. Ну как с тобой после этого разговаривать?.. Бесконечностей не бывает. Миг, лишь миг! Но каков! Миг одиночества и неизвестности! Что делать бедному герою?

— А что делать героине?

Течение мысли посреди извечной тьмы, которой нет края, которую не перетерпеть, не изжить. Ленное отдохновение духа, слишком уставшего от нашего ушедшего вовеки мира. Степенное течение клепсидр — не терзанием струн, но тихим перебором. Паучок, распятый в центре паутины собственного сознания, продолжает разматывать и разматывать сплетённые некогда узлы. Сон и явь, туманная благодать не растревоженного спокойствия.

Так было не всегда.

Если напрячься, ты можешь вспомнить и нечто иное.

Камерный ад. Ярость и гнев, бесконечный неудержимый крик, уходящий в пространство. Ты крушил хрустальные замки, неосторожно воздвигнутые некогда на зыбучем песке. Раздирая в кровь пальцы, надрывая глотку, истязая нервы и теряя рассудок.

Слепо.

Тут по-другому нельзя. Тут круглые сутки — постоянная тьма.

И это прошло, последнее бессильное движение остановило тебя на самом краю, за которым уже поджидало безумие. Хотя, действительно ли ты смог избегнуть этих липких объятий… Неважно. Эти диалоги, перемежаемые столетиями молчания, они пришли на смену крику. Теперь лишь они оставляли сознанию путь на свободу, если таковая вообще была возможна в этом тёмном мире. Так отступал страх.

Он жаждал свободной энергии, чтобы продолжить свой бесконечный полёт, чтобы завершить его, наконец. Эфемерное создание в недрах мёртвой капсулы и такого же мёртвого тела, теперь он с жадностью впитывал тепло приближающегося светила, цепким зрением призрака впиваясь в марево его пламени, высматривая там, на ближних орбитах, крошечные точечки планет.

Звёзды могут давать силу, они могут давать жизнь, но только планеты могут эту жизнь принять, только планеты могут придать смысл её, звезды, существованию. Если воля неведомого из глубин Иторы забросила его сюда, если это она дала ему вторую жизнь и второй шанс, если у этой второй жизни вообще была какая-то цель, эта цель ему будет открыта именно здесь.

Неизведанный мир безымянной звезды — планета предстала перед ним разом, во всей своей грандиозной красе, сверкающая искра в облаке грязно-косматого савана, простирающегося вокруг неё подобно звёздным протуберанцам. Тысячекилометровые языки призрачного ничто жили своей жизнью, вымешивая из окружающего вакуума некую субстанцию, известную только их творцу.

Что это было, он не знал, но даже отсюда, за миллипарсеки от поверхности планеты, он чувствовал, как эти щупальца добираются и до него, проникая в самую глубь его существа и оставляя там тончайший след узнавания.

Эти полуживые-полуразумные щупальца проникали сквозь саму ткань пространства куда-то в его самые потаённые глубины, едва смещая спектры частиц и повелевая миллиардами тонн небесного вещества с лёгкостью пушинки.

Если не это его цель, то что же тогда — она.

Он чувствовал, чувствовал эти бесплотные тени в толще пространства, едва уловимые, невесомые, заполненные пустотой, но реальные для него, а значит — как всё материальное — дающие ему такую долгожданную точку приложения скромных, но так долго копившихся сил.

Капсула дрогнула, застонала, просыпалась в пустоту космоса грязной стружкой последних мгновенно испаряющихся атомов примороженного к теневой стороне летучего вещества. Крошечная рукотворная комета начинала свой путь на низкие орбиты, уже точно зная, куда ей необходимо прибыть.

Бесконечность ожидания дала ему способность ждать вечно, не торопясь и не сетуя на неторопливое время. Что должно, придёт в должный миг и расставит всё на свои места. Капсула же, стоило её лишь чуть подтолкнуть, теперь неслась вперёд всё быстрее и быстрее, не ведая сомнений и не думая о том, что это её последний полёт, и что он, наконец, завершится.

Изменения в себе он почувствовал не сразу. Сначала это было лишь лёгкое покалывание кончиков пальцев, потом повторная дрожь в теле капсулы, отдавшаяся в нём внезапным открытием — безжизненный, безнадёжно разрушенный механизм будто начал пробуждаться. Не работали блоки авторемонта, не было энергии в силовых контурах генераторов, но он чувствовал, что с каждой тысячей километров преодолеваемого расстояния капсулу наполняла иная, чужая, заимствованная жизнь. Бесплотное вещество серых протуберанцев признало его пристанище, посчитало своим — и стало наводить в нём порядок. Появилась энергия, заворчали в оживающих каналах данные со слепых наружных детекторов, потёк призрачный кислород из систем жизнеобеспечения.

Он вспомнил о своих покалывающих пальцах, когда шевельнулась уже его ладонь. Бесформенный ком коагулировавшего сублимированного белка пополам с продуктами окисления перегретой биомассы, вмороженный в декалитры воды, когда-то составлявшей основу его нервов, мышц, сухожилий и кровеносных сосудов. С ним происходило что-то столь же противоестественное, как вся эта жизнь после жизни, предельно затянувшееся заточение.

Ему так долго приходилось размышлять о природе своего сознания, что теперь впору было начинать заново — это не его тело сейчас пронзит первая боль перерождения. Его настоящая биологическая оболочка не могла бы так немыслимо оживать в конце бесконечно долгого пути, а значит, всё вокруг — и капсула, и его организм, и даже его сознание — в той или иной степени продукт чьей-то воли, и покуда он лишь слуга этой воли, слуга где-то добровольный, а где-то просто не умеющий ослушаться. Вокруг него, призрака, возвращалось в исходное положение материальное подобие его естества, он же должен был заполнить собой недостающее.

Стать душой комка серой протоплазмы, оживившей мёртвое.

Долететь и исполнить.

Планета, чьё название мелькнуло и истёрлось в памяти, надвигалась на него уже не точкой в косматой короне, а огромным нависающим шаром, утонувшем в призрачном саване. Интересно, видит ли этот саван кто-нибудь, кроме него, что может чувствовать обычный человек, погрузившись в эту живую плоть?

Он пока чувствовал лишь лёгкий холодок, от прикосновения которого ему хотелось дышать, двигаться, жить дальше.

Тонкая кисея атмосферы рванулась навстречу капсуле, укутывая её нежной смягчающей подушкой, осторожно принимая её в свои ласковые объятия, бережно поднося к поверхности планеты, на самый край полярного материка, туда, где его ждали.