– Мама, прежде чем отдать Богу душу, дала мне два росточка и сказала, что они имеют непосредственное отношение к моей судьбе. Из них должны были вырасти плодовые деревья, но моя невеста вернула кольцо. Через неделю росток увял, в ту же ночь ушла мама. Первый росток я положил с ней.

– А второй? – поинтересовалась я.

– Это зависит от тебя. Мне кажется, эти ростки – моя любовь. Одна меня покинула, потом я встретил тебя… Если твоя любовь искренна, она превратится в дерево, а мама увидит это с небес и благословит ту, что осчастливила её единственного сына, понимаешь?

Начиная с этого дня раз в неделю росток получал удобрения и слушал утренние молитвы и монологи Алекса – об одиночестве и отчаянии…

Бабушка и дед часто спорили, но раз в год, с момента появления свёртка в доме и до минуты, когда стены обретали второе дыхание, всё обострялось ещё больше.

Бабушка говорила, что мой отец специально присылает эти «циничные и ненужные» подарки, чтобы вывести из себя престарелых родителей. Дед иронично интересовался, какими именно узорами на сей раз украсим дом. Потом добавлял, что отца ведь тоже можно понять.

Папа работал в магазине обоев. Каждый год директор магазина, в качестве рождественского подарка, дарил сотрудникам рулон уценённых обоев. И отец, ради того, чтобы порадовать родителей, да и в глазах директора предстать в выгодном свете, покупал по скидке ещё несколько рулонов для всего дома и посылал их в Ереван.

Бабушка грозила всё оторвать, а потом, в который раз, спрашивала, почему дед клеит их друг на друга.

– Отдай их мне, я не сожгу, не выкину, обещаю! Стены надвигаются на меня, противно, не могу больше… не хочу Нового года! Господи, когда ты призовёшь меня?!

– Наверное, ты хотела сказать: Господи, когда ты призовёшь моего мужа, да? Пока я жив, всё останется как было… так дом теплее и…

– И с каждым годом всё меньше и меньше.

– Для трёх человек вполне достаточно. Когда твой сын вернётся, если, конечно, вернётся, пусть поищет их и не найдёт.

– Эх… совсем сдурел. И как я с тобой всю жизнь прожила?

Кутаясь в шерстяную шаль, бабушка уходила на кухню, чтобы лишить жизни ещё одну сигарету и усугубить свой кашель, дед приносил клей и стремянку, а я, утопая в диванных подушках, пряталась за книжку и плакала душой, как учила бабушка: глубоко дыша, слегка отводя голову назад, забрасывала слёзы глубоко вовнутрь.

Я привыкла к ссорам, к тому, что я дурёха, к необъясни мому упрямству деда и тому, что наш просторный красивый дом постепенно превращается в бумажный домик. Последний ремонт уже не мог причинить боль: когда дед вступил в восьмой год, я поняла, что он уже перешагнул порог бессмертия, и бояться смерти больше не следует. Не знаю, догадывалась ли об этом бабушка, или это была некая негласная семейная традиция, но я быстро созрела и часто вынужденно соглашалась и с дедом, и с бабушкой, убеждая себя, что у каждого из них своя правда и она непреложна.

Дом Арпик воет от боли, камни, объятые ужасом, рассыпаются по двору. Соседний дом тоже исчез, его больше нет, следующим в глотку железного бекаса попадёт наш дом. Я смотрю на купленные сегодня, безмятежно лежащие в углу белые обои и готова, не нарушая семейных традиций, приклеить их на стены, покрыв ими старые бреши.

Кончиками онемевших пальцев кое-как открываю сундук, достаю бабушкину любимую маленькую коробочку с толстенькими сигаретами. Дом наполняется ароматом бабушки. Погибают в духовке маленькие рождественские печенья-человечки. Дым окутал и наш холмик, где когда-то был рай, где снег покрывал деревянные балконы и невозмутимые крыши наших домов крупными белыми хлопьями…

После очередного предпраздничного обновления, когда бабушка в который раз предсказывала деду последний ремонт и вытирала фартуком слезящиеся от сигаретного дыма глаза, она, как и всегда в этот день года, окропила медовой водой солнечно-золотистую пахлаву, выдохнула и неожиданно ушла из жизни, оставив нас: меня, дедушку, обклеенные обоями стены, ароматную пахлаву – потрясёнными и осиротелыми…

Несколько месяцев спустя, за полночь, сидящий под смоковницей призрак бабушки призвал к себе деда, и они вновь обрели друг друга…

Одну за другой зажигаю и вбираю в себя серые души оставшихся девятнадцати сигарет, отключаю духовку, выбрасываю в окно сгоревшие галеты.

Пишу Алексу, что мои обои уйдут завтра туда, где ночуют мои замёрзшие и бездомные соседи… пишу, чтобы больше не искал карту жизни в цветке, чтобы понял, что порой похороненные в бетоне металлические корни гораздо живее, чем уповающие на стеклянное солнце ростки.

Бросаю в жерло печи купленные бумажные полоски, в надежде, что бабушка сквозь дым улыбается и благословляет первое в жизни и, возможно, последнее верное решение своей дурёхи.

Однажды вот так в морской пучине сгинул самолёт, который вёз на родину моих депортированных родителей, вот так разрушаются собранные руками наших дедов по кирпичику каменные дома…

Распылитель плюёт в направлении стены, прямо в лицо старым обоям… тьфууу-тьфууу…

И вдруг, из-под цветастой шкуры последнего слоя бумаги, проглядывает, словно лелеющая забытую мечту, полузакрытая, как веко, дверь…

Перевод с армянского Анны Варданян

Здесь все на удивление практично-деловые. Я – практично-праздничная. «Женщина, тем более низкорослая женщина, без каблуков – не женщина», – мысленно обнадёживая себя, иду вперёд, в бесконечных поисках работы.

– Можно ваш паспорт?

– Простите, но мы принимаем только при наличии российского паспорта.

– Вы не гражданка? Почему же не предупредили? Извините…

Дождь, смешанный со снегом, умеет колоть, как игла.

Небо, расцвеченное молочно-белой краской, успело перекрыть жёлтое пятно. Вчера я отослала в Ереван один из своих рассказов.

– Нет, чего-то не хватает! Ритм изменился.

– Не понимаю… – я уже приготовилась оправдываться.

– Нет солнца, ты потеряла своё солнце… Здесь ты была полна тепла, поехала туда и замёрзла. То, что ты прислала – лёд, холодный ветер, ты наполнила строки морозом.

Слова от холода прилипли друг к другу, солнечная батарейка садится – храню её для особого случая, литература как-нибудь обойдётся без теплоты. Люди охотнее воспринимают грязь. Всегда есть возможность подчистить и посочувствовать. Читают и собственной слюной на своих же лицах рисуют следы от человеколюбивых слёз.

– Возвращайся домой.

– Ты тоже эмигрировала?

– Жаль, что ты забыла родину.

Быстро удаляю сообщения из фейсбука и продолжаю путь. Таджики, подметающие наш двор, доброжелательно здороваются и продолжают чистить мусорные баки и подъезды старожилов. Радостно и безропотно. Колокола Казанского собора очищают скопившийся во мне за вчерашний день мусор. Хожу среди людей, мимо благодарностей и извинений, равнодушия и занятости, прохожу…

– Мам, ты в детстве о чём мечтала?

– Мечтала вырасти.

– А сейчас?

– Мечтаю снова стать маленькой. Как ты.

– Мам, наверное, ты думала стать блондинкой, правда? Мам, ты самый счастливый человек на свете! Ты – маленькая блондинка!

Кто я? Обычный эмигрант, начинающий писатель, посылающий свои рассказы в бесчисленные редакции и ожидающий спасательного круга от эфемерного издателя. Конечно, можно стереть слово «эмигрант» и вернуться в собственную хибарку. Путь из Москвы в Ереван тоже не сложный. Напоминающие ватных овечек облака можно рассечь за 2 часа 20 минут. За это время некоторые крепко ухватятся за сиденье (как будто в случае катастрофы сиденье превратится в ковёр-самолёт), некоторые торопливо начнут жевать и ходить в туалет, шагать взад-вперёд по узкому проходу.

Я в постоянной турбулентности, под грузом необходимости сохранять равновесие. Я выжгла внутри это неспокойное слово и не желаю избавляться от него. Emigrans – синоним боли, чужбины, чаяний, предельности и бесконечного путешествия. Пришло сообщение от брата. Догадываясь о содержании, боюсь открыть.