© С. Овакимян, текст, обложка, 2020

© Формаслов, 2020

Книга издана при финансовой поддержке Министерства культуры Российской Федерации и техническом содействии Союза российских писателей

Мои дед с бабушкой часто повторяли, что раньше снег был белее, а снежинки – крупнее, что в притулившихся на том холме скворечниках жили лишь истинные ереванцы, что крошечный, размером с ладошку, садик на задворках с парой – тройкой фруктовых деревьев, виноградных лоз и цветов – точная копия рая. А стоило мне подойти к саду, бабушка тотчас появлялась на деревянном балконе, водрузив тяжелеющий день ото дня мешок тревог и горечи на понурые плечи, вздыхала протяжно и говорила:

– Ты снова к смоковнице шла? Дурёха моя, утром я там вот такую змею увидела. Ну и змеюка была, надо было видеть!

Завершив свою речь, бабушка хрипло кашляла в пригоршню и запирала кашель в иссохшей ладони, из блеклых губ выпадал сероватый контур агонизирующей сигареты.

Увидев, что я в страхе иду обратно, снова вздыхала и погружала в медовую заливку краснощёкую пахлаву.

Маму с папой я помнила смутно. Когда мне было три, они уехали в дальние дали в поисках своей нити на переплетённых дорогах чужбины. Но дед гладил меня по голове и говорил:

– Краешек этой нити зарыт здесь, детка, куда бы они ни поехали, как бы ни запутались, всё равно вернутся.

Включался синеголовый, живущий на стене гостиной аппарат, и строгий женский голос передавал мне тревожные вести с неведомого континента. Я, втайне от бабушки, остерегаясь воображаемой змеи, в мгновение ока оказывалась в саду, тоненькими, как пальцы, веточками рыла землю, в надежде найти краешек той нити. Не знала – что за краешек? Где его искать?

Но помнила, что в бабушкиных сказках сокровища всегда прятали в земле, значит, я на верном пути!

Долгие часы потом проводила на холодном балконе. Слёзы, голод, даже желание пописать в расчёт не шли.

Часто в такие моменты я слышала громкий, но бессильный голос деда:

– Женщина, ты что – фашист?! Разве можно так девочку наказывать? Простудится, умрёт!

– Вся в своих дураков-родителей. Разве я виновата?

– Её дурак-отец – твой сын! Эх… отойди в сторону!

«Сейчас» умеет быстро испаряться, сейчас дни тают в одночасье, снег больше не укладывается крупными хлопьями на деревянном полу балкона осиротевшего дома, сейчас он сыплет, как сахарная пудра осыпалась сквозь бабушкино сито на пирожки с творогом и изюмом. Сейчас – без семи дней новый год, но это не мешает всеядным железным глоткам экскаваторов один за другим разрушать каменные дома соседей, а стоящим рядом людям при галстуках – отвечать на проклятия старух ухмылкой и заученным текстом, мол, пора уже заменить хибарки современными новостройками…

Каждый год, за семь дней до Нового года, дед покрывал стены новыми обоями. Он делал это совсем не так, как полагается: не мочил тёплой водой старые обои, не отрывал их, поверхность стен в этом случае, естественно, не нуждалась в мытье и выравнивании потрескавшейся штукатурки или неровностей.

В гостиной раздвинувшая крепкие железные ноги стремянка едва умещала на себе облачённые в землистые тапки дедовы ступни 44-го размера. Сигналом к очередному украшению дома было деловитое молчание деда под сенью мистерически загадочного ритуала бабушки. Как истинный мистагог, бабушка то сокрушалась, что её неразумное дитя и его хитрая жена, то есть мои родители, далеко от отчего дома, то благодарила, что хоть за неделю до Нового года они вспоминают обо мне – дурёхе (бабушка называла меня «дурёхой», а я, не понимая смысла слова, наполнялась теплом и радостью), посылают старикам-родителям разноцветную жвачку, витамины разных форм и размеров, чаще всего – ненужные и незнакомые, источающую неприятный запах одежду, конфеты… не забывая, конечно, главный итоговый подарок года – броские, разноцветные обои…

Сказали, чтобы семнадцатого января я освободила дедовский дом, в котором родилась и выросла. Его снесут и якобы дадут квартиру в другом районе. Арпик, Маро, Ашоту, Вартану – всем нашим соседям обещали то же самое, но вместо ключей от квартиры у них в руках оказались бесполезные транспаранты, что развевались перед зданием Правительства и в телевизоре моего приснопамятного деда.

Алекс снова оказался занят, снова обещал, что завтра приедет и заполнит моё одиночество. Сказал, чтобы я была спокойна, чтобы поменьше смотрела репортажи о демонстрациях по телевизору, что терпение – отворяющий двери ключ, которым я не умею пользоваться.

Без семи дней Новый год. Ранним утром я просыпалась и сбегала в подвал, пряталась под лестницей, за креслом, иногда даже в исполинском сундуке – любимом приданом бабушки. Ничего не помогало. Щекочущий ноздри змеистый дым от бабушкиной сигареты везде находил меня и с лёгкостью пресекал попытку побега. После чего я быстренько оказывалась на «месте событий». Костлявые женские руки, словно тиски, хватая меня за узенькие плечи, сжимали их так сильно, что я скулила, как щенок, защемивший лапу дверью.

– Эх, дурёха моя, плачь… но тихо, плачь душой, как я… Дед заметит – расстроится.

– Но я не…

– Не надо бояться чувств, милая, бойся бесчувствия. Бедный твой дед в последний раз приклеит эти чёртовы обои, и мы останемся одни-одинёшеньки.

По всей гостиной растекался заливистый смех деда:

– Софа, то, что я мало говорю, ещё не значит, что ничего не слышу, а тем более, что я умираю… Каждый год ты говоришь одно и то же, женщина! И оставь, наконец, ребёнка в покое. – А потом, оборачиваясь ко мне, говорил:

– Детка, садись за уроки или украшай ёлку.

Я, перепуганная хрупкая девочка семи лет от роду, всё ещё храня на плечах жар от боли и чувствуя огромную благодарность деду за великодушие, убегала из одной комнаты в другую, не понимая толком, что важнее – уроки или украшение ёлки, пока голос бабушки, словно компас, не указывал мне – потерявшей ориентиры девочке – верное направление:

– Дурёшенька, к ёлке не подходи. Либо мои чешские игрушки разобьёшь, либо ёлку опрокинешь. Жалко…

Я тихонько уходила в спальню, где мы: я, дедушка, бабушка – спали, открывала скрипящую дверь шкафа, устраивалась под вешалками, сжималась в комочек, брала в руки тёплый свитер дедушки, жалела, что в этом году дед действительно в последний раз клеит обои (и как же хорошо, что он не желает смириться с этим ужасающим фактом!), грустила о том, что в следующем году мы с бабушкой останемся одни, что, если деда не будет, бабушка сразу же бросит в ненасытную глотку печи прекрасный бумажный подарок папы, более того – вмиг оторвёт с каждым годом уменьшающие дом, приклеенные друг на друга рисунчатые слои, высвободив, наконец, пожухлые стены. Я плакала о заблудившихся вдали родителях, о своей никчёмной жизни, уместив всю эту боль внутри тёмно-синего в белую крапинку свитера дедушки, а потом, захлебываясь слезами и вконец истомившись, проваливалась в сон…

Иду из гостиной в спальню, из спальни – на кухню, в коридор, туда-сюда, туда… Алекс прислал сообщение… Не может приехать и помочь мне, просит отложить поклейку обоев, просит не сердиться и быть снисходительной…

Я снисходительна, я всё понимаю, я сержусь, потому что дед никогда ничего не откладывал, мужчина не имеет права опаздывать и откладывать… что бы ни случилось!

Известил, что незамедлительно едет к ботанику, чтобы показать ему тот единственный судьбоносный росток.

Мы познакомились на вернисаже. Он продавал деревья, вы полненные из натуральных камней и металла. Протянул мне дерево с гранатовым камнем и сказал, что глаза мои печальны, а этот камень принесёт любовь и теплоту. Мы быстро сблизились, и однажды Алекс рассказал душераздирающую историю, которая, признаться, не особо меня тронула. Я даже подумала, что он чрезмерно романтичен, несмотря на полноценные четыре десятка. Улыбнулась и забыла. Оказалось – напрасно.