Он сидел сейчас напротив Инны, сгорбленный, охолодавший, с мокрыми от дождя руками, смотрел, как она ест, и что-то теплое, тревожное, щемящее копилось в нем.

Да, жену свою он будет любить и помнить именно такой, какая она сейчас, всегда, всюду, в любой обстановке, где бы он ни находился, в морозе или в огне, в воде или в горной лавине — всегда, всюду…

— О чем думаешь? — Инна высыпала коричневую кофейную пыль из пакетика в кружку, где пофыркивал, брызгал мелкими пузырями кипяток. По комнате пополз знойный пряный запах, от которого в горле сразу возник липкий катышек, — Бойцову тоже захотелось кофе. Но он тут же подавил в себе это желание. — А? И молчишь что-то. Хочешь кофейку?

— Нет, спасибо.

— Знаешь, что я сегодня в газете вычитала? Про название нашего поселка, про Алонку? Всегда думала, что это что-то русское, похожее на женское имя, на Аленку… А оказывается, нет.

— На вертолетных картах — а это самые точные карты в мире — написано не «Алонка», а «Алонга», через «г».

— Ну и пусть! А вот у эвенков, оказывается, есть ритуальный танец олонко… С песнями, с бубном, с шаманством, разговором с душами мертвых… От этого танца и произошло название нашего поселка. А еще говорят, тут охотник по имени Олонко жил, много меха добывал…

Хрипловато, с каким-то особым нахальством зазвонил телефон — старый полевой агрегат допотопных времен. Инна сняла трубку. На лицо ее быстро наползла прозрачная тень.

— Тебя первый вызывает, — сказала она Бойцову. — А мне приказано быть в полной готовности. Что-то случилось…

Первый — это был командир их батальона подполковник Кожемякин. Бойцов рывком поднялся с места, табуретка по-синичьи жалобно пискнула в ответ. Наклонился над Инной, поцеловал ее в лоб.

— Ты чего это меня, как покойницу, в лоб целуешь?

— Просто подвернулся случай, когда ты оказалась ниже меня ростом. А людей, что ниже ростом, в лоб целуют.

— Фило-ософ, — протянула Инна. В глазах ее Бойцов уловил тревогу, будто распахнулась в них какая-то бездонь, подернутая сизым туманом, — что-то есть, что-то плещется в глубине этой пропасти, а что именно — из-за тумана и не разобрать. — Береги себя. По пустому делу не рискуй, — сказала она.

— Слушаюсь, товарищ Суворов! — Бойцов пристукнул каблуками яловых сапог. — Ты тоже, если что, выбирай место посуше. А то кто же супы варить будет? И детей рожать, а?

— Иди, родитель, супы варить ты и сам умеешь, — подтолкнула его к двери Инна. — А насчет детей подумаю. Иди. А то уж подполковник, поди, в окно выглядывать устал, тебя ожидаючи. Все жданки прождал.

На улице моросило — шел мелкий, давленый какой-то, в жидкую пыль размолотый дождь, земля от него в кисель, в вязкую, липкую смазку превращалась, сапоги увязали в этом месиве, нога из голенища вылезала, как патрон из ствола, вытянутый назад инжектором, — не ходьба, а мученье: сам идешь вперед, а сапоги за собой сзади из грязи выволакиваешь. Скорость двести метров в час!

Подполковник Кожемякин невысокий, плотный, втиснутый в китель, будто в кольчужку; голова у Кожемякина блестящая, гладкая, как куриное яйцо: ни одного волоска, зато усы густые, кустятся буйно (когда человек лысый, то независимо от возраста почему-то старается компенсировать недостаток волос на темени бородой или усами), глаза беспокойные, усталые, сидят глубоко.

— Опаздываете, старший лейтенант, — хрипловатым от курева басом проговорил Кожемякин. В командирском дощанике, который подполковник-холостяк занимал целиком, — в одной половине было его жилье — скудно обставленная комната с солдатской койкой да кухня, в другой — кабинет, — собрались люди.

Бойцов извинился, прошел к столу, потянул к себе за граненое горлышко графин, в который был налит густой холодный чай. Здесь, в тайге, сырую воду не пьют, не принято это, — пьют холодный чай. Он и жажду прекрасно утоляет, и бодрым, более крепким человека делает.

— Совещание наше короткое, — подполковник устало потеребил себя за плотную, будто из резины отлитую, матовую от недавнего бритья щеку, — есть угроза, что мост через Биру не устоит, сломает его вода. Если не устоит, до зимы будем отрезаны от станции; грузы, которые к нам придут, не сможем в Алонку доставить. До поры, пока холода не наступят, пока Бира не замерзнет, пока зимник по льду не проложим. А это петля на шею, — Кожемякин выразительно покрутил головой и даже налился краской, будто действительно на шее веревку почувствовал, — не должно этого быть, товарищи офицеры. Мост надо удержать. Любой ценой. Вот такой приказ на данный момент, товарищи офицеры! — Подполковник отвернул рукав кителя, взглянул на часы. — Значит, так… Хоть погода сегодня и нелетная, в воздухе уже находится Ми-восьмой. Сюда идет. Через семь минут будет в Алонке. Отправляемся осматривать мост. Все вопросы выясним в воздухе. — Встал, стремительным шаром прокатился к вешалке, сдернул с крюка плащ-палатку.

За Кожемякиным зашуршали прорезиненной тканью и другие. Вышли на улицу.

— Сколько раз просил деревянные тротуары проложить, чтобы не тонуть на каждом шагу, ан нет, — пробормотал подполковник ворчливо, ни к кому конкретно не обращаясь. — Вот задержу очередное звание из-за этих самых тротуаров, тогда, батенька, будешь невеселые песни петь. — Видно, Кожемякин уже с кем-то говорил насчет тротуаров, да результаты разговора пока не ахти. — А то вязнешь в грязи, как лошадь; того гляди, ноги переломаешь.

Вертолетная площадка — выложенный бетонными плитами квадрат — пустовала; по плитам тихо, но без устали моросил дождик, вызывал своим сиротским пустым звуком не то чтобы боль, а какое-то нытье в зубах. За вертолетной площадкой бугрилась мокрая, поднятая экскаваторами рыжая земля, из которой высовывались черные, наполовину сопревшие лесины, цепкие, похожие на чертячьи хвосты корни, суки, ветки с наростами, закаленные стужей и зноем до железной твердости.

А сверху с отвалов валили лес, вековые сосны с тяжелыми шапками, и было грустно смотреть на эту картину разрушения, на обреченность сосен. На отвалах должны быть поставлены дома. И оставлять сосны нельзя, растут они наклонно, на голец уходят, будут нависать над домами. А это опасно. На западном участке, на станции Таюра, был случай, когда голец выбрали террасами, на террасах построили дома, в промежутках сохранили высоченные корабельные сосны… Как-то ночью на тайгу налетел шквал, ветер был северным, по-местному «черным», и таким сильным, что поднимал с земли лосей, ломал им хребты — в общем, ветер этот начал класть сосны на дома-дощаники. Росли-то сосны наклонно, а когда выбирали террасы, то у них с одной стороны подрубили корни, корнями деревья упирались в землю, в склон, чтобы не сползти с гольца. Каждая такая сосна, падая, перерубала дощаник пополам. Кое-кого из сонных людей поувечило, кое-кто из тугодумных руководителей под суд пошел.

Вертолет появился неожиданно, он буквально вытаял из дождя, из его мелкой, липкой, непрозрачной плоти, прицелился черными мокрыми пуговками колес в бетонный пятак и тяжело сел.

Кожемякин первый, усиленно стуча по бетону сапогами, побежал к вертолету. За ним остальные.

В вертолетные иллюминаторы была видна черная пенистая вода Биры, с ревом, с каким-то голодным, жадным грохотом уносящаяся за косо срезанную горбушку земли, в преисподнюю, и было жутковато, ознобно смотреть на этот беснующийся поток.

В пенистых бурунах, таких же черных, как и весь поток, выдранные с корнем лесины, пласты земли, таежный отгар, сор, древесные заломы, а вон промелькнул и целый островок с перекошенным домиком, а на островке том — Бойцов даже зажмурился от неожиданности, — держась за наклонное, глядящее в небо обломленным, неестественно белым стволом дерево, топтались в страхе двое мужиков.

— Люди! Лю-ди на воде! — закричал кто-то рядом с Бойцовым, но крик перекрыл спокойный, более хриплый, чем обычно, бас Кожемякина:

— Без паники! Вижу, что люди… Тихо!

Второй пилот торопливо прижал кругляшку ларингофона к губам — передал сообщение о том, что Бира несет людей.