В закопченных руках лейтенант держал мыло, за широкий ремень было заткнуто полотенце. Он был, наверное, не намного старше ее и ровесник многих ее однокурсников, но в его губах таилась какая-то тяжелая и грустная усмешка, и ей стало не по себе, словно этот солдат знает о ней и о себе какую-то горькую правду-тайну, о которой даже не догадывается она.

— Девушка, здесь ходить пока нельзя, — повторил лейтенант устало, и синий свет совсем потух в его глазах.

Ночью она не могла уснуть. Она боялась себе признаться, что ей были приятны, но в то же время и страшили прилипчиво-грустные взгляды солдат. Она не знала почему, но ей было жалко их, молодых, с виду веселых парней, особенно же этого странного лейтенанта с тяжелыми печальными глазами, который уже четвертое утро встречается на перекрестке тропинок около речки и молча уступает дорогу.

В пятую ночь в этой роще лейтенант Горохов проснулся задолго до рассвета. Еще гуще падали листья, непонятная тоска давила грудь. Бросить бы все и затеряться вот в этих перелесках, растить хлеб…

Тракторист с баяном прошел только на рассвете. Сегодня у него, наверно, была особенная ночь: проходя мимо рощи, он не драл, как обычно, «Трех танкистов», а лишь неуверенно пробежал по басам, и те словно всхлипнули. За холмами чуть слышно стрекотали тракторы, их усталое бормотанье уютно вплеталось в крестьянскую ночь. Тракторы переговаривались между собой, как усталые мужики: вот кончим пахать — и по домам, на отдых.

Они были одной породы с танками, эти неказистые, потрепанные работяги. Но это родство, видимо, подобно родству холеной и тупой овчарки-людоеда с сибирской лайкой, с которой охотятся, пасут оленей, на ней ездят; а в свирепую пургу, если к ней крепко прижаться и запутать руки в густой шерсти, не замерзнешь.

И Горохов вдруг почувствовал себя чужим в этой осени, словно он и его солдаты вместе с танками, бронетранспортерами, ракетами были незваными пришельцами из какого-то другого мира. Ворвались, не спросившись, в эту мирную осень и отчужденно отгородились от нее часовыми. Вечером солдаты еще больше чувствовали свою ненужность здесь: по тропинке мимо рощи с полей шли усталые, пропыленные люди, а они вот уже несколько дней подряд изнывают от безделья.

Солнце поднималось все выше. Молчаливыми любопытными стайками потянулись мимо рощи мальчишки. Горохов уже несколько раз смотрел на часы. Уже пробежали последние ребятишки, но ее почему-то не было. И он поймал себя на том, что волнуется.

Как бы прочитав его мысли, откликнулся Сорокин, его механик-водитель:

— Запаздывает что-то учительша. Раньше хоть часы по ней проверяй, а сегодня нет и нет. То ли проспала, то ли еще что.

И Горохов чувствовал, что волнуется еще больше. Неужели на самом деле что-нибудь случилось? Или все дело в трактористе?

— Идет! — наконец заулыбался Сорокин.

Горохов и сам уже видел, что идет.

Что-то дрогнуло внутри. Пальцы растерянно бродили по пуговицам гимнастерки. Еще не зная, что он сделает в следующую минуту, Горохов заткнул за пояс полотенце и пошел к реке — наперерез ей. На перекрестке тропинок остановился, широко расставив ноги, и, вслушиваясь в ошалелый шум в висках, стал ждать. Девушка видела это и еще ниже опустила голову. Когда поравнялась с ним, Горохов преградил ей дорогу.

Она ждала этого, но все равно растерялась. Еще какое-то мгновение стояла с низко опущенной головой, потом резко отбросила назад перепутанные ветром волосы, и широко раскрытые глаза оказались рядом с его глазами.

— Мне нужно с вами поговорить, — глухо сказал Горохов.

Она поняла, что вот наступила та минута, с которой начнет рушиться ее детство.

— Я опаздываю на урок, — сказала она растерянно.

— А вечером?.. К речке. Я не могу отойти далеко от рощи… Я не могу прийти в деревню, поймите меня правильно. Придете?.. Хоть на несколько минут?

Ничего не ответив, девушка обошла его. Потом побежала.

— В десять! — крикнул вслед Горохов, хотя знал, что она не придет.

Никакого смысла в этом свидании не было. Трезвым умом Горохов понимал это. Но почему так щемит сердце? Почему только от одной мысли, что она не придет, он готов поверить, что именно ее искал все эти годы?

Горохов видел, как она возвращалась из школы. Прошла очень быстро, прижав к груди тетради, ни разу не посмотрела в сторону рощи. И Горохову стало жарко от вдруг пронзившей его тело нежности и вины перед ней.

Наконец стало темнеть. Горохов старался меньше попадать на глаза старшим офицерам. Конечно же она не придет, он хорошо знал это, но все равно ждал десяти; в далеких полях сонно стрекотали тракторы, и палые листья печально шуршали под сапогами часовых.

Было без десяти десять.

Десять.

Десять минут одиннадцатого…

Разумеется, она не пришла. Горохов с самого начала знал, что она не придет, но почему же так больно сердцу?

Вдруг на далеком пригорке посреди поля он увидел тоненькую фигурку. Девушка шла быстро, придерживая руками платок.

Предупредив часового, Горохов пошел навстречу. Тропинка петляла из стороны в сторону. Горохов бросил ее, побежал напрямик через поле, под ногами хрустела стерня.

Между ними оставалось всего несколько шагов. Горохов уже видел ее глаза.

Вдруг за спиной послышался треск. Горохов резко обернулся — в небо волочила дымный след сигнальная ракета.

Горохов в отчаянии сжал зубы…

Еще треск — зеленая…

Еще — снова красная…

«Тревога»!

Роща наполнилась грохотом, было слышно, как один за другим, взрываясь, заводятся моторы. А они стояли посреди лунного поля и растерянно смотрели друг на друга.

Из рощи уже выкатывались первые танки.

Несколько мгновений он смотрел в темные от слез и немого вопроса глаза, словно старался запомнить их навсегда. Потом резко обхватил ее голову шершавыми ладонями — и крепко и больно поцеловал в губы. И, все еще не выпуская из рук мокрых щек, горько и хрипло выдохнул:

— Прости меня и… прощай!

Обессилевший от бега Горохов вскарабкался на броню. Стрелок-радист поторапливал его:

— Скорее, товарищ лейтенант! Мы идем первыми. Курс: северо-запад. Станция Сосновка. Больше пока ничего не известно.

— Хорошо.

Горохов свалился в люк. Прежде чем захлопнуть его, оглянулся. Одиноким поникшим парусом маячила в голубом поле тоненькая фигурка. Горохов стиснул зубы и, словно крышку гроба, захлопнул за собой люк.

Танк взревел, выполз на пригорок, на мгновенье остановился, словно выискивая что-то хищным стволом-хоботом, и, низко пригнувшись и подминая под себя кустарник, понесся опушкой рощи к тусклой кромке заката, и Горохову казалось, что сквозь рев мотора он слышит, как на гудящую броню сыплются желтым дождем еще живые листья.

Неожиданно левым боком танк налетел на дерево. Береза не хотела умирать, она тоскливо заскрипела, словно застонала. Но танк зарычал еще сильнее и тоже подмял ее под себя. И опять на ревущую броню сыпались листья.

— Куда смотришь?! — зло закричал Горохов водителю. — Беру управление…

…Горохов бросал танк из стороны в сторону, старался петлять между деревцами. Когда это не удавалось, стискивал зубы и закрывал глаза, в ушах висел печальный шорох сыплющихся листьев.

Вдруг в наушниках резкий, словно металлический скрежет, голос:

— Пятнадцатый! Пятнадцатый! Я — первый! Пятнадцатый! — командир полка уже кричал. — Вы слышите меня?

— Да! — равнодушно отозвался Горохов.

— Что значит «да»? Какого черта вы мечетесь из стороны в сторону? Мешаете другим машинам. Зря вас считают лучшим экипажем. Проснитесь, лейтенант!

— Слушаюсь!

Но рация командира полка все еще не отключалась.

Неожиданно для себя, нарушая всякие уставы, Горохов спросил:

— Куда это мы, Иван Трифонович?

Спросил — и испугался.

Горохов даже в обыденной жизни никогда не называл командира полка по имени и отчеству, хотя право на это имел: тот в свое время воевал вместе с его умершим несколько лет тому назад от ран отцом и сам ходатайствовал, чтобы Горохов-младший попал к нему в полк.