Митинг окончен, но мы не уходим с трибуны: праздник продолжается. Сегодня — годовщина освобождения города от фашистов.
Рядом со мной стоит, чуть сутулясь, полноватый человек в форме полковника. На его висках — серебро седины, на кителе — широкая колодка орденских планок. Это бывший командир дивизии, освободившей город. Рядом с ним несколько пожилых людей в штатском — ветераны дивизии. Они приехали на праздник из разных мест.
В мелодию оркестра вплетаются поющие молодые голоса. Люди заполнили небольшую площадь при въезде в городок — в нем центр начинается близ окраины, где в крутых скалистых берегах лихо, в пене, скачет по камням бегущая с гор речка.
Где-то здесь, в толпе, мой сын Володька. В начале митинга я видел его — он стоял рядом со своей подругой Фаей, особой весьма серьезной, и друзьями-одноклассниками. Все они две недели назад окончили десятилетку.
Становится немного грустно от мысли о скорой разлуке с Володькой. Грустно и тревожно: сын, не без моего влияния давно решивший стать военным и готовившийся поступать в училище, по окончании школы вдруг заколебался. Сумеет ли сделать правильный выбор?
Человек не может разделиться в своих чувствах. Тайная досада, что гложет меня теперь, — не только досада отца. Политработник имеет дело с людьми. Помогать им лучше, целесообразнее устраивать жизнь — такая уж наша профессия. Иное слово твое, сказанное тоном дружеского убеждения, всю судьбу человеческую повернет. Боевые офицеры с седыми висками ищут у тебя совета, а вот с семнадцатилетним парнем, собственным сыном, осечка получается. И начинает точить душу сомнение: а что, полковник Демин, если на других действует не всегда только логика твоя и правота, а и положение, власть начальника политотдела?.. Ох, Володька, задаешь ты отцу задачу…
— Слава нашим героям-партизанам! — гремит усиленный репродуктором голос.
С главной улицы, к мосту, приближается колонна пожилых людей, одетых по-походному. Представляю, как громко бьются сейчас сердца в этой колонне, как застилает людям глаза светлая слеза воспоминаний. Партизаны отбили у гитлеровцев мост, ведущий в город, и удерживали его до подхода наших войск…
На той стороне реки из-за одетого лесом холма взлетают разноцветные ракеты. Еще не погасли в небе последние искры, а на шоссе за рекой возникают бронетранспортеры, на головном плещется большой красный флаг. Бронетранспортеры тормозят, не дойдя до моста, с них резво спрыгивают солдаты в касках, с автоматами в руках, бегут к мосту — полное впечатление атаки…
Кто-то трогает меня за локоть. Я оборачиваюсь: наш комдив.
— Дело есть, срочное! — вполголоса говорит он. — Извинитесь, и поехали…
Через минуту мы сидим в «Волге» комдива. Он, оказывается, только что из штаба округа, куда его вызывали. Зная, где я нахожусь, заехал по пути.
Комдив молчит, — выходит, дело серьезное, если не говорит при шофере. Лишь в кабинете, послав за начальником штаба, объявляет мне:
— Иван Васильевич, приказано быть в готовности к учениям. Могут поднять в любой час. Так что оповестите своих политотдельцев…
Это было вчера. Но приказа о выходе на учения пока еще нет. Мы ждем его.
Только что я вернулся домой из самого дальнего полка. Уже поздно, но спать не хочется. Выхожу на крылечко, сажусь на верхнюю ступеньку. Свежесть и тишина… Может быть, эту ночь придется провести на марше, глотая пыль, взбитую множеством машин…
Тихо скрипнула калитка. Сын… Медленно идет по дорожке к крыльцу.
— Пап? — удивляется он, подойдя. — Ты чего не спишь?
Володька садится рядом со мной, тянется к карману, видно, за сигаретами, но, спохватившись, задерживает руку.
— Кури, кури! — говорю я.
Давно ли сын и показаться не посмел бы дома с табаком, а тут, не моргнув глазом, извлекает сигареты. Спрашиваю:
— Ну, так куда решил посылать документы?
Володька молчит, задумавшись. Потом говорит тихо:
— Я не один решаю…
— Уж не с Фаей ли за компанию собрался на физмат?
— Может быть…
— Ну, а если бы Фая в консерваторию поступать надумала — у тебя голос бы открылся? Бас или тенор?
— Шутишь, пап. А я всерьез.
— И я всерьез. Ты уверен, что твое призвание — точные науки? По-моему, вовсе не они.
— Возможно, — соглашается Володька. — А все-таки, разве плохо окончить университет? Необязательно потом теории разрабатывать или в школе преподавать. Можно выбрать дело повещественней.
— Какое?
— Там видно будет. Важно получить диплом.
— Поздновато думаешь выбирать. А ошибка в выборе — несчастье на всю жизнь. Учти, во всем так, не в одной профессии.
— А разве не бывает: выбрал, не раздумывая, по наитию, — и верно!
— Бывает. Только редко. Насчет этого один умный человек, помнится, сказал так: то, что мы считали воодушевлением, порождено, может быть, мгновением, и точно так же возможно, что мгновение вновь уничтожит его.
— Кто этот умный человек?
— Карл Маркс. Когда он сказал это, ему было столько лет, сколько тебе сейчас.
— Так то — Маркс. Он на сто лет вперед видел… Знаешь, пап! — вдруг с каким-то внезапным волнением восклицает Володька. — А скажи, вот ты с воодушевлением служишь?
Вопрос меня, признаться, удивил, и с минуту молчу. Володька, наверное, расценивает мое молчание по-своему и продолжает:
— Большинство военных, по-моему, просто исполняют свою должность.
Это что-то новое в сыне. Всерьез он или меня испытывает? Ведь мы с ним уже не раз говорили о его будущем.
— Видишь ли, — говорю мягко. — Быть лишь исполнителем нравится только людям с очень ленивым умом. И ленивым сердцем. Такие оказываются негодными офицерами, инженерами, учителями и так далее. Для творческой профессии они не подходят.
— Офицер — творческая профессия?
— А ты сам подумай. Представь себя командиром, которому противостоит в бою умный, сильный и коварный противник… А взрослых людей учить и воспитывать, даже перевоспитывать порою — как думаешь, можно тут без творчества обойтись?..
— Это с одной стороны, пап, — рассудительно говорит сын. — А с другой? В армии со своей самостоятельностью не очень развернешься. Все — по уставу, приказ — закон…
— Закон, — соглашаюсь я. — Но можно и должно служить этому закону вдохновенно, а выполнять приказ творчески даже рекомендуется.
— Ты свое дело любишь… Я ведь это так сказал, — задумчиво говорит Володька. Сигарета в его руке давно погасла, но он не замечает. Некоторое время мы молчим. Только звенит бессонными горными потоками ночь.
Знаю, о чем думает сын. Он решает сейчас свою судьбу. Одно дело — мальчишеские мечты и другое — когда надо раз и навсегда сделать выбор. Как бы там ни было, а мне сейчас даже нравится эта раздумчивость его. Знаю: чем труднее принимается решение, тем правильнее оказывается оно.
Кажется, еще с пятого класса Володька возмечтал стать офицером, и тут все понятно. Рос он в гарнизонных городках, с детсадовского возраста стал он считать себя потомственным военным. Лет шесть ему было — пристал к матери: «Сшей форму!» Та выкроила из моего старого мундира — все честь честью. Потребовал Володька даже погоны, да не меньше чем майорские. Пришлось умерить его честолюбие: «Послужи еще в октябрятах, потом — в пионерах, а там, глядишь, и звание рядового присвоят».
Вначале «военные» наклонности сына лишь веселили меня. Живи он в иных условиях — в другие игры играл бы. А потом мечта его вроде всерьез устоялась. Наверное, повлияли мои рассказы о войне, службе. Да и друзья мои тому содействовали, и пушки да танки, которые он видел каждый день.
Вот так и сам я сжился с мыслью, что сын продолжит отцовскую дорогу, которую начал еще его дед — мой отец в Великую Отечественную войну…
Нет, появись у сына тяга к другой профессии, никогда не стал бы перечить ему. Стань он физиком или ветеринаром, я буду рад — только бы сын в своем деле нашел себя… Одного опасаюсь: как бы минутное настроение не толкнуло сына на чужую стезю. Десятилетняя мечта, которая росла вместе с ним, не может развеяться в одночасье. Что, если через год-другой она заговорит во весь голос в душе Володьки-студента? Я знаю его характер и способности — он-то в любой университет поступит… И займет чужое место?
