Да, в этом последнем варианте не было уже ничего такого, что ему хотелось и что он пытался сказать в предыдущих — о выполненном им долге, о пройденном в армии за сорок с лишним лет пути от рядового конноартиллерийского дивизиона до маршала артиллерии, — теперь все без эмоций, жестко и лаконично, но он остался доволен написанным.

Утром в понедельник он явился на службу в свое обычное время, как всегда оставив ЗИМ на площади и пройдя положенные двести метров пешком. Часового у входных дубовых дверей миновал без пяти минут девять, поднялся к себе. Вставшему из-за стола в приемной подполковнику Скрипнику сказал, чтоб доложил, когда появится у себя главком. Да, все в это утро было обычным, совершалось по заведенному кругу, и Скрипник, проницательный, изучивший, кажется, за эти годы все до единой привычки Янова — он мог каким-то чутьем угадывать его настроение, сглаживать углы, тактично, без подобострастия, что нравилось Янову, — Скрипник, однако, ничего не заметил. И Янов, отдав приказание и в ответ услышав «есть», с неожиданной грустью подумал: «Вот и вы, товарищ Скрипник, хоть и аккуратист, все на вас ладно, подогнанно, а вот и вы погрузнели, морщинки у глаз, и зачес волос вон как просвечивает».

К главкому он явился, выждав после скрипниковского сообщения минут пять: пусть тот сядет за стол, выслушает доклад дежурного генерала, а уж тогда… Янов удивился, даже испытал некую неловкость, когда тот, против обыкновения, встретил приветливо и даже дружелюбно — удлиненное лицо чуть разгладилось от морщин, было мягче, — спросил о самочувствии, настроении. Главком стал говорить о том, что предложено составить государственную комиссию по приему «Меркурия».

— Надо подработать состав от военных. Возьмитесь, Дмитрий Николаевич, подготовьте предложения. Кстати, председателем комиссии, возможно, вы? Есть опыт, не одну систему приняли…

— Думаю, нецелесообразно вести речь обо мне, — сказал Янов и почувствовал, что говорит спокойно, до странности спокойно, хотя чуть раньше, выйдя из своего кабинета и направляясь к главкому, ощутил скованность, свинцовую тяжесть в ногах — как все произойдет, как вручит рапорт? И, ощущая это спокойствие, удивляясь и радуясь ему, повторил: — Нецелесообразно по двум причинам. Во-первых, есть генерал Купрасов, ему и карты в руки. Его — председателем комиссии… Во-вторых… — Раскрыв папку, Янов подал лист лощеной бумаги главкому, тот вздернулся, смотрел секунду-другую на Янова, словно решая, брать или не брать бумагу, глаза настороженно щурились. — Вот мой рапорт, — все так же спокойно пояснил Янов.

Какой-то огонек, короткий, точно вспышка спички в сыром темном месте, мелькнул в глазах главкома, он как бы нехотя — вот, мол, смотри, без желания беру — взял рапорт, вздев очки, долго читал единственную фразу, и Янов, напряженно вглядываясь в узкое резкое лицо, стараясь хоть что-то отметить на нем, как бы вслед за главкомом мысленно повторял слова рапорта: «Прошу освободить меня от занимаемой должности…»

Наконец главком отложил рапорт на край широкого полированного стола, не глядя на Янова, мрачновато сказал:

— Министру доложу. Мне за вас в свое время мораль читал — кадры опытные беречь… Пока оставайтесь и исполняйте обязанности.

— Хорошо. А что касается генерала Купрасова, готов ввести его в курс дела, даже поехать на полигон, на предстоящее испытание «Меркурия».

— Да-да, знаю. Было бы неплохо осуществить. Я — за. Пожалуйста.

Слушая главкома, Янов вновь, однако с поднявшейся откуда-то из глубины горечью думал, как бы в такт словам главкома: «Да-да, сорок с лишним лет отслужил, а точнее, сорок четыре и ухожу, а у тебя ни участия, ни хотя бы формального сожаления». Вслух же спокойно сказал:

— Ясно, все сделаю. — И мысленно, уже про себя, сурово добавил: «Сделаю по долгу и совести». Ему казалось, что тем самым он проявляет твердость перед этим человеком, он всегда и везде всю свою жизнь только так и поступал, поступит и теперь; и вместе теми словами — «по долгу и совести» — он пресекал свою горечь и обиду, как бы отделял просьбу этого человека от того убеждения, по которому он все будет делать…

Больше говорить было не о чем, и, испытывая неодолимое желание остаться одному, побыть наедине с самим собой, Янов, попросив разрешения, ушел.

Даже то малое движение, те малые разговоры, какие еще возникали на командном пункте, разом прекратились; мягко, с легким щелчком включились динамики громкой связи, их далекий, едва уловимый шорох, словно принесенный из глубин Вселенной, наложился на приглушенное гудение вентиляционной системы, и голос, размеренный и четкий, голос Фурашова, руководителя испытаний, разнесся густо, чеканно:

— Внимание! Обнаружен запуск стратегических ракет, идет непрерывное слежение за ними. Все системы комплекса «Меркурий» автоматически введены в режим боевой работы. Товарищ председатель государственной комиссии, товарищи члены государственной комиссии, сигнализация пульта готовности, доклады руководителей систем комплекса подтверждают: «Меркурий» в полной готовности к действию.

Тотчас Янов отметил, как высветился пульт управления, загорелись матово-белым светом ряды лампочек слева; одно за другим, в какой-то своей закономерности, вспыхивали квадратные табло — их тут десятки, разноцветных, самой разной величины, — ровным светом сияли вертикальные стойки с монограммами, графиками, системой пространственных координат; аппаратные блоки, загромождавшие стены командного пункта, тоже словно бы высветились — там заработали, перемигиваясь, бесчисленные сигнальные лампочки. На командном пункте стало заметно светлее.

Все, кто находился здесь, словно прониклись сознанием значительности момента: через считанные минуты по воле умных и тонких машин начнут стартовать антиракеты, одна за другой будут соскальзывать со стартовых установок, устремляться в небо, в бескрайнюю голубизну, навстречу тем ракетам, траектории которых выписывают сейчас невидимые перья — голубоватые дужки прочерчиваются, ложатся на табло вертикальных стоек. И хотя отдаленное гудение вентиляторов, комариный зуд ламп, легкое потрескивание разрядников, шорох в каналах громкой связи — все вливалось в чуть слышную симфонию звуков, однако теперь, после мощного, усиленного голоса Фурашова, все точно оборвалось, отрезалось; гулкая, взрывчатая тишина спрессовалась на командном пункте. И тишина эта, подчеркнутая негромкой металлически-отсечной работой метронома — он с маятниковой неумолимостью отсчитывает медленное время, — казалась особенно чуткой, настороженной.

Несколько пообвыкнув после всплеснувшегося беспокойства и все же еще чувствуя внутреннее напряжение, которое — Янов знал — теперь уж не отпустит, напротив, будет лишь усиливаться, маршал, торопясь, будто в этом было что-то важное, будто это могло относиться к нынешнему испытанию, подумал уже без горечи и обиды, усмехнувшись в душе над собой, о тех своих днях после вручения рапорта. Тогда он испытывал странную потерянность; казалось, с таким его шагом кончалось все: дела, постоянная забота, думы, поиски, кончалась сама жизнь, он как рыба, выброшенная внезапной волной прибоя на берег, — обратно в родную стихию возврата нет… Так думалось и представлялось ему тогда, и была такая тоска, такой безрадостный мрак на душе, что сдавалось, ничем уже свое состояние он не развеет, не просветлит; перерезана, отсечена пуповина жизни. Это было самое страшное, чего можно было ждать и о чем он никогда не думал, чего никогда не представлял. Другие рядом уходили в запас, в отставку, а у него, думалось, будет всю жизнь так — работа, занятость «под завязку»; и если уж когда и являлась мысль, что жизнь не бесконечна, придет и его черед, то соображалось: в делах, на ходу он встретит смерть, как говорится, раз — и нету… Ан вышло все не так. Не так! Что ж, теперь дело сделано. Конечно же еще пройдет какое-то время, пока его рапорт будет гулять по инстанциям. Главком — этот в душе рад, доволен, хотя и не выказал ни в момент вручения рапорта, ни после своих истинных чувств, а вот когда дойдет рапорт до министра… Что скажет?