Чуть-чуть В краях, пропахших никотином, опасных, яко тать в нощи, сроднясь с терпением рутинным — уже друг друга не найти нам, сколь ни ищи, сколь ни ищи. Там в октябре темно и мокро, и листьев выцветшая охра упала на озябший сквер… Машина времени заглохла. Заглохла, как СССР. Слагало счастье пасторали, взрывало пульс, мешая спать. Летела жизнь, как авторалли… Как глупо мы себя теряли за падью пядь, за пядью пядь. Плыл без ветрил фрегат «Паллада» — друзья, учеба, ОРВИ… Лишь помню шорох листопада в периоде полураспада навек потерянной любви. Куда ты делось, время оно? Что нам неймется, ворчунам? Сложился замок из картона, и давит время многотонно на плечи нам, на плечи нам. И пузырится дней болотце, нас затянувшее по грудь… Как прежде, естся нам и пьется, но от Вселенной остается чуть-чуть. Было Не дозволялось заглядывать за ограды, верить в любую роскошь. В одежки. В цацки. Вот оттого-то и ездили в стройотряды, в чем помогал искусно рычащий Градский. Пшенку давали к обеду. А к ней окрошку — выверенным залогом успехов в спорте. Все повсеместно ездили на «картошку» — буквою «зю» гнилой борозды не портя. В тесных гробах возвращались домой «афганцы», тухла страна, дававшая сбой за сбоем… А в развлеченьях царили кино и танцы — те, что порой итожились мордобоем. Мы находили пути через сто протоков, в сердце лелея гроздья любви и гнева… Словно цветы сквозь асфальт, в нас врастал Набоков, и Солженицын, и Новгородцев Сева. Над головами, как птица, летало знамя, над стадионом носилось: «Судью на мыло!». В зеркало смотрим: а было ли это с нами? Фотоальбом опять подтверждает: было. Доктора Неизменно довольны собой, доклевав витаминные крохи, над землею парили гурьбой птицы доинтернетной эпохи. Обходясь без мадридов и ницц, пролетал торопливо, как росчерк, вдоль периметра наших границ стратегический бомбардировщик. Жизнь опять хоронила мечту — каждодневно, привычно, устало. И генсек с манной кашей во рту нес пургу, как генсекам пристало. В сонном царстве вранья и тоски с каждым днем тяжелели вериги… Хорошо, что всему вопреки были книги. Обычные книги. Одиночки нащупали дно в непрерывном хождении строем. Им из двух оставалось одно: просто чтенье и чтенье запоем. Хоть летели на риф корабли, слепоту полагая за благо, нас лечили, как только могли, доктор Чехов и доктор Живаго. Функция места
Счастье вряд ли могло обойтись без меня, хоть являло немало сноровки. Распашонка-квартира, «Три белых коня», трехкопеечный вкус газировки. Если книги с тобою по младости лет, и друзьями сумел ты разжиться — наплевать на пластмассу столовских котлет и убогие польские джинсы. Нам давалась от силы квадратная пядь… Дотяни-ка, попробуй, до сотни, если рядом отрава в формате ноль пять и глумливый оскал подворотни! Сердце билось полней, сердце билось быстрей, в ритме птичьей взволнованной трели… И порою в продмаге «давали курей» — голубых, словно небо в апреле. И пока самодержцу великой Руси зал в ладоши отчаянно хлопал, сквозь помехи врывалась в эфир Би-Би-Си и крутила то «Slade», то «Deep Purple». Как все было стабильно: рекордный надой, встречный план, загнивание Веста… Но ведь счастье, когда ты совсем молодой, зачастую – не функция места. Взгляды на декады 60-е. Срез В тектонике живых шестидесятых надежды не нуждались в адресатах под дружный хор соседей и друзей… Гагарин дверь открыл безмерным далям, рубились на мечах Ботвинник с Талем, ревел Политехнический музей. Мы бегали по стройкам да по клумбам. Америку оставили Колумбам, играли в Чингачгука, в Виннету… И, веря в неосознанное чудо, мы различали в каждом дне покуда не девушек, а яблони в цвету. Народ был прост, без лишних фанаберий; не воздавалось каждому по вере. Гудок завода, шепоток струны… Евреев не любили. Впрочем, это почти любого времени примета. Как, впрочем, и почти любой страны. Шкворчала незатейливая пища, на класс глядела Маркса бородища, а дом родной был тесен, словно клеть. Он был открыт и смеху, и простуде, и старились вблизи родные люди, которым лучше б вовсе не стареть. И, жив едва в вождистской ахинее, плыл воздух… Он закончится позднее, быстрее, чем возможности рубля. Зато, не зная здравиц и приказа, жила любовь. Трагична, большеглаза… Доронина. Плющиха. Тополя. |
