Плюс и минус три Январский вечер экономит свет, сил на уют окрестный не истратив. Он скучно идентичен – следом в след — с унылой вереницей старших братьев, легко сужает в точку окоем, и, приходя стремительно и яро, закрашивает сумрачным углем привычно серый профиль тротуара. Ежевечерне, словно на пари, с покорным постоянством крепостного сменяются плюс три на минус три, и сердце Кая замерзает снова. День пролетает – быстрый, словно блиц, и прячется в темнеющий подлесок. Скрывают окна выраженья лиц под кружевным никабом занавесок так, будто бы снаружи – силы зла, которые развеются с рассветом… И кажется, что жизнь почти прошла. И что январь осведомлен об этом. Последний месяц зимы Всесильный бог погоды много дней как залил зенки, забыл дела, как в школе первый класс на переменке, и скрылся от вопросов в свой заоблачный сераль. Но календарь, угрюмо скособочившись на стенке, упрямо утверждает, что на улице февраль. Давно сугробы выцвели, давно сошли на кашу. Зима – когда-то наше все – теперь уже не наше; она сдает позиции. Легко, за пядью пядь… От вечера до вечера соскальзывают в кашель проклятые гриппозные плюс два, плюс три, плюс пять. Стучат по крыше градины – крупны, как чечевица. Зачем куда-то улетать в такую зиму, птица? — и здесь неплохо кормят, и не холодно ничуть. В такое время встретиться сложнее, чем проститься, и миражом мелькает ускользающая суть. А на скамейке замерли торжественно вороны и выглядят серьезнее министра обороны, распоряженья глупые бормочут нараспев. Зима, в твоем оружии закончились патроны, и ты сама закончишься, начаться не успев. Пронто Мир вокруг опасен и неведом, им владеют белки и скворцы… Тротуар укрылся, словно пледом, слоем аллергической пыльцы. Соблюдая дух погодной сводки, — дунул раз-другой и был таков — ветерок перебирает четки крохотных пушистых облаков. Смотрит благосклонным взором фавна солнце на безлюдный ряд аллей, где летят на землю плавно-плавно стреляные гильзы тополей. Жизнь спешит куда-то в темпе пронто, исчезая даром, просто так за далекой кромкой горизонта, где Земля стоит на трех китах, где, срываясь вниз, впадают реки в пустоту небесных теплотрасс… Мир как не нуждался в человеке, так и не нуждается сейчас. Бордюр-поребрик
Лето вдаль уплывает на траченном ржавчиной судне. Для одних – слишком рано, другим же – хватило с лихвой. Небо темным набрякло. Четыре часа пополудни. И дождинки нечастые цокают по мостовой. Грозовое предчувствие, без никакого резона появившись на миг, тихой тенью ушло в пустоту. Впереди межсезонье – граница, транзитная зона, накопитель в большом и безумном аэропорту. До чего же безветренно в городе влажном и хмуром, где престиж и успех почитаемы, словно тотем! В дни, подобные этим, уместны Дассен с Азнавуром. Про себя напевая, бредешь, наблюдая за тем, как девчонка-малявка порхает легко и небрежно — (так, что хочется верить: мы все никогда не умрем…) — по бордюру, скорей – по сырому поребрику, между уходящим рыжеющим августом и сентябрем. Радио Ностальжи Парадизо Над прошлым – бурный рост бурьяна; и да, прекрасная маркиза, все хорошо. Зубовный скрежет — союзник горя от ума. Но еженощно, постоянно в кинотеатре «Парадизо» зачем-то кто-то ленту режет с моим житейским синема. Бандиты, демоны, проныры — ночная гнусная продленка… На кой им эти киноленты? Кто заплатил им медный грош?! Но остаются дыры, дыры, и грязь, и порванная пленка, разъединенные фрагменты… Причин и следствий – не сведешь. Несутся по одноколейке воспоминания-салазки. Смешались радости и горе в бессмысленную кутерьму… И я, кряхтя, берусь за склейки; дымясь, придумываю связки. Кино, хоть я не Торнаторе, я допишу и досниму. На факты наползают числа и с разумом играют в прятки. И я блуждаю, словно странник в туманной горечи стиха, ища тропинки слов и смыслов средь их трагической нехватки: давай, давай, киномеханик, раздуй, раздуй киномеха. Латте Эта жизнь напрокат, этот день напрокат… Чашка кофе. Пустой кафетерий. В океанские хляби ныряет закат, словно кровь из небесных артерий. И не пахнет предчувствием стылой беды, и ребенок играет у кромки воды, строит стены песочного замка, потемнела от грязи панамка. В продырявленном небе плывут облака, словно сделаны белым заплаты. И впадают минуты, часы и века в остывающий медленно латте. День теряет оттенки, играет отбой. Как сердитая кобра, белесый прибой зло шипит на мальчишку с лопаткой… Прочен замок с кирпичною кладкой. Из куста – стрекотанье беспечных цикад… Я случаен, как зритель в партере. И нырнул в океанские хляби закат, словно кровь из небесных артерий. Все застыло в тиши уходящего дня, и мальчишка так странно похож на меня: оживает в скупом монохроме фотокарточка в старом альбоме… Отчего – от усталости иль подшофе, но над чашкой остывшего латте я чуток прикорнул в придорожном кафе, и ошиблись на век циферблаты. Ничего не меняется в беге планет, но мальчишки с лопаткой давно уже нет, только времени шелест негромкий различим у прибоя на кромке. |
