вариации I где небесная живность болит человек и цветущая рана легка где в земельном разломе стоит человек с молчаливым лицом цветника будь блажен двадцать первый непрерванных стрел тех что пенье и ветки в огне за того что помимо лица посмотрел и невзглядом понравился мне а когда и в цветенье ночном никого подземельем «уйду не могу» помолись человеку и саду его человеку и саду в снегу II где прежний человек земли его разлом лица его бензин и всё огонь болящий где новый человек дрожит цветущим сном и видит дивный сад и над огнём встающий гори мой новый день в огне цветущих стрел за тех что видят сад и говорят о праздник за нового того кто мимо посмотрел и страшен мимоцвет о бред и собеседник а если и в его цветенье «не могу» и страшно в темноту в сияющее мимо он видит сад слепой там человек в снегу оставивший творец и свет неразличимый «как пишешь ты ночью «простимся в упор»…»
как пишешь ты ночью «простимся в упор» в созвучье бессонном и адском, так пишет барсковой расстрелянный гор в заснеженном сне ленинградском: – я смертельно убит, недолюблен и гол, полз к тебе по блокадному снегу; говорил «подойди», но никто не пришёл; «обретай», говорил, но никто не обрёл; дай доесть хохотунью ревекку и в ладонях держи мой расстрелянный прах до утра, словно ягоду смерти, сестра. так сердце твоё светоёмко горит в очкастом труде непобедном, что каждый из нас вырастает навзрыд, колеблем бедою и ветром: я стучался в окно, где возлюбленный брат, пылью был и кричащей горою; отвечал белый шум, пустота, пип-парад, что мечта – на ремне и в клею – ленинград; не люблю, не пущу, не открою; ты одна мне – кровавый экслибрис, бессмертья пора, дай погрызть беззаветное сердце твоё до утра, укачай, золотая сестра. когда мы – и зальцман, и гинзбург, и я — встаём над крылатой полиной, в нас кружится смерть – молодая шлея — с нерайской улыбкой змеиной: – каждый поезд себе, кисловодск и челяб, сам открытая власть и затворник; говори только с тем, кто безумно ослаб, пусть живыми встают из расслабленных лап нищий ангел и съеденный дворник, — – так бормочет она, неархивна, как боль и беда; так она говорит, словно голос уже неотсюда, и над нею всю ночь, словно раненый отблеск труда, как блокадный трамвайчик словесного блуда, молодые стоят провода «смотри: вот это литпроцесс, а вот звезда в губе…» смотри: вот это литпроцесс, а вот звезда в губе, а это лес, блеснувший лес, сам-тишина себе там день без малого вранья, там я, и жданный, и ночной, теперь, о дочь, о жуть моя, поговори со мной там чудеса, там ты меня без мысли о любом, сидит шаламов у огня, весь в нимбе голубом, колымский свет над ним поёт о том, как не проси, и зэки слушают на взвод, транссиб и новосиб, и потому что свет взрывной в осколочной губе, он тоже облако себе, чудовище себе, во рту огромном темноты, внеплановом дыму, уже поблизости не ты, а кто – я не пойму: он издан весь и в смерти весь, он полудённый брат, но голос говорит, что месть и зеркалу не рад, стоит, я вышел – я ушёл, что мне твой зов и вой, как будто сам себе укол – верблюжий, горловой, вакцина в дымовом плече, на музыку слова; но он лишь бог или ничей – и тянешь однова, как через час земля жива, как песня осетра, сидим, зажившая трава, у одного костра «когда-нибудь, прелестное созданье…» когда-нибудь, прелестное созданье, мы станем вровень вдоль пространства ада: не ты нарцисс, а я чертополошный расцветший бред – арсению мариной; не имени аминь в артельной гонке («так побежала – словно засверкала, — отхлёбывает чай воспоминанье, — остановилась лампочкой погасшей. жена. в общаге выключили свет»). когда-нибудь, прелестное созданье, ты повзрослеешь – и меня увидишь: и этот сердца пафос невъебенный за тенью слов – увидишь по-другому: как сердце, истаскавшись по борделям, так глупо хочет слома и тепла, чтоб на хер всё – и всё же постоянства, того, что есть у всех, – и не дано. лицом к лицу – и к чёрту расстоянья: все двадцать два мои полуслепые, все восемь лет ебучего эйджизма сминает время в детский завиток. так страшной осенью, возвышенные разным: я – ревностью и светом белокурым, ты – выстрелом сквозь пёстрые очки, без рук вблизи (их накрепко разъяли), без – до звоночка – нежности заплечной; ты – с молодым, я – с постаревшим сердцем, — в единый дом – с часами за стеной. «распростёр в познанье ночной шатёр…»
Ты тёмная личность… Денис Новиков |
