– Да, так и есть, командир. Мы же ведь не со зла, а по случайности. Неужели мы, центурион, старые соратники по любви к отечеству, готовые за тебя жизнь отдать, вознамерились бы учинить тебе что-то плохое?! Да не в век!

– Ладно, воины мои, будет вам чего уж там теперь распыляться. Да знаю, что не со зла, а по этой самой случайности и налетели на меня. Это я уже вот сам на вас сейчас обоих накинулся от чрезмерной горячности. Мысли мои что-то совсем не хотят признавать тишины и спокойствия. Лишь сумбур в голове и душе моей сеют.

– Мысли шалят, командир?! Так это поправимо. Эту напасть мы на раз можем облегчить, а если повезёт, то и вовсе извести! – весело промолвил один из провинившихся легионеров и, мигом из-за пазухи вынув невзрачный худой курдюк, продолжил: – Есть вот одно прекрасное приободряющее средство, о котором ты уже, возможно, чуть и позабыл, центурион. Командирам-то ведь пить сие не пристало. Поэтому, если не брезгуешь, конечно, то тогда на вот, возьми мою драгоценность. Ха-ха. Драгоценность, плещущуюся в мешочке, которую в другом любом месте этого грозного острова попросту не найти. Там, внутри, поска, которой глотка на три точно хватит.

– Да, Владиус Рутилий, там такая жгучая смесь, что весь твой сумбур как ветром сдует! – залившись довольной ухмылкой, задорно добавил от себя и второй легионер.

И что же молодой центурион? Что он, всё-таки вознамерился побрезговать доброй и простой отзывчивостью соратников? Или же, того хуже, ещё раз вздумал накричать на расслабившихся воинов, поддавшись искушению от внутреннего гневного беспокойства? Да, Владиус был внутренне чрезвычайно взволнован как известием о начале большой войны с Дакией, так и последующим пусть и скорым, но в то же время исключительно добровольно-личностным повелением заклания собственного жизненного пути в дальнейшее судьбоносное русло, сплошь неизведанного. Русла не то мирного, не то сугубо военного. Человеческая доля в видимых границах была скрыта. Но выбор был сделан. Сердце навевало надеждою. И поэтому Владиус, как бы ему ни было мысленно тяжело, понимал, что от заранее намеченной участи никаким жребием не суждено укрыться. Наоборот, участь нужно принимать такой, какой её посылают небеса, без уймы последующих сожалений и раздумий. Исходя из всего этого, молодой и отважный римлянин также понимал и другое, а именно, что какой бы гнев и нервозность ни теплились в душе, но силы чести, доброты и терпимости в итоге всё же должны превалировать. Силы, как никакие другие отображающие собой истинное человеческое начало, в свою очередь независящее от званий и наград, но тесно и горячо отожествляемое с эхом прошедших долгих испытаний и трудностей, закаляющих душу и сердце. Владиус прекрасно помнил это самое эхо, выражающееся общностью солдатских традиций и духом воинской дружбы, и посему, без всякой брезгливости взяв протянутый легионером бурдюк, осушил его до дна, мгновенно ощутив в душе настоящую гармонию! Простояв в мысленном преображении пусть и неполную, но такую чудесную дюжину сказочных мгновений, центурион, почувствовав былую легкость внутри, по-особенному встрепенулся и, обратно протянув в направлении застывших в ожидании легионеров неброский курдюк, улыбаясь, смиренно промолвил:

– Ух, и впрямь отведанный мною напиток подобен сокровищу. Поска великолепна. Проста, живительна и совершенна. Что здесь ещё скажешь. В душе и в мыслях моих теперь одна лишь благодать, а также искренняя признательность вам обоим, мои соратники, за предложенное умиротворяющее средство для нутра моего. Ох, как есть уважили своего командира! Ладно, у меня ещё столько дел, да и вы уже с ног, вижу, валитесь, в общем, ступайте с миром, мои бравые соратники.

– Центурион Владиус Рутилий, с тобой точно всё в порядке? Может быть, ещё поски достать? Мы же ведь видим, командир, что что-то по-прежнему тебя гложет?

– Всё хорошо, воины мои бравые, всё хорошо! Вы мне уже помогли! А теперь ступайте, пока я не поменял доброту и милость на нечто другое!

И на сей раз, не говоря в ответ ни слова, римские воины, обрадовавшись столь доброму и великодушному повелению молодого командира, с чистой душой и лёгким сердцем, а также мысленным напоминанием о сладостном отдыхе, недолго думая, быстро отправились, как и положено, к лежащим чуть впереди вожделенным казармам. Направились, попутно оставив в полутьме потрескивающих догорающих факелов застывшего с устремлённым пламенным взором в глубины бескрайнего звёздного небосвода и живительным привкусом поски на губах Владиуса. Центуриона Владиуса Рутилия, ещё ничегошеньки не знающего о своём будущем, но с непревзойденным удовольствием и наслаждением уже глубоко ценящего такие приятные ночные мгновения родимой тиши умиротворяющего настоящего, которому, возможно, никогда больше не суждено повториться впредь, но, тем не менее, для молодого сердца являющегося той самой необходимой безмерной и безвременной вехой отдушины, дающей новые силы, надежду и веру в благоприятный исход грядущих неизведанных жизненных течений! Волн и течений, где отчаянно храброму и в то же время доброму и честному естеству молодого римлянина ещё только предстояло либо, перейдя на высшую ступень внутреннего взросления, сделаться гораздо сильнее либо же, не выдержав стремительно ядовитых ударов судьбы, пасть незримо ниц перед беспросветной и мучительной бездной пустоты и забвения.

Шло лето 101 года от Р./Х. На полноводном Данувии, венчаемом грозной грядой Сарматских гор, стояла прекрасная жаркая погода, позволяющая всевозможной ярчайшей россыпи нежных цветов и благоухающих трав вместе с бескрайними ворохами окрепшей зелёной растительности повсеместно заполонить как низменные речные поймы, так и возвышающиеся на множестве каменистых холмов и пригорков лесные чащи. Наполнить изысканной природной палитрой под нескончаемый аккомпанемент раздающегося отовсюду щебетания птиц, жужжания насекомых и время от времени плескающихся в голубых водах широкой реки рыб. Казалось, что вся эта Дунайская природная гамма жила в своей собственной идеалистической гармонии, словно не замечая ничего иного вокруг. Что же, если природа и впрямь ничего не замечала или же не хотела замечать, но на самом деле в столь прекрасных землях кругом уже полным ходом шла большая вой на. Хитрая и жестокая компания, ведомая двумя властными оппонентами в лице отважного, но в то же время и острожного предводителя всей римской силы императора Марка Ульпия Нервы Траяна и действующего в противовес своим давним заклятым врагам, этим хищным потомкам детей волчицы, не менее осторожного и гораздо более хитрого повелителя даков царя Децебала. Два властителя, как, собственно, и два противоборствующих народа друг друга, несомненно, стоили, в достижении стратегическиважных жизненных целей избирая каждый по-своему свой уникальный и неповторимый путь. И если для римлян, воедино собравших к ведению большой войны практически половину своего боевого и грозного потенциала, такой путь виделся лишь в ключе неукоснительного и планомерного наступления, то вот как раз для даков форма борьбы, наоборот, сводилась ко вполне приятному и действенному для горного неуступчивого народа методу, основанному на хорошо продуманной и изнурительной обороне, а также прекрасных познаниях всех уголков и пядей родной земли. Казалось бы, ну избрал враг столь осторожную тактику, так что же, для мощных легионов это разве может явиться хоть каким бы то ни было аргументом?! Однако большинство командиров легионов и вспомогательных когорт после нескольких месяцев практически полного затишья со стороны врага возможную опасность уже не исключали. Уж слишком подозрительно вырисовывалась предложенная даками стратегическая суть. Торопливость могла быть чревата неприятностями, и потому римляне, возможно, теряя драгоценное время, на вновь захваченных землях ещё сильнее старались их обустраивать, повсеместно вырубая леса, прокладывая дороги, строя на важных горных переходах небольшие, но хорошо укреплённые крепости. И всё же эхо скрытой каверзы по-прежнему витало высоко над Сарматскими горами, а посему кроющуюся опасность, помимо мудрёных легатов и трибунов, также всецело признавал, поддерживая осторожный ход армии, и сам император. Да, Траян ожидал возможные подвохи и потому, где бы ни был с августейшими проверками, порой подолгу проваливался в собственные мысленные рассуждения, пытаясь разгадать очередные коварные замыслы неуступчивого врага. Не стал принцепс противиться мысленным рассуждениям и в самый что ни на есть настоящий временный момент, находясь на крайнем рубеже передовых сил в построенном небольшом лагере в черте горного перевала, открывающего путь на очередную дакийскую крепость Тибиск. То ли от накопившихся походных тяжб, то ли от непрекращающегося нервного перенасыщения, но Траян так сильно увлёкся очередным внутренним позывом, что и не услышал, как поблизости, дабы привлечь внимание императора, пребывающий вне меньшей тревожности за безопасность столь важной особы командир этого самого лагеря несколько раз выдавил из себя полный испуга возглас. Но нет, император по-прежнему продолжал оставаться внешне невозмутимым. И, верно, продолжил бы оставаться таковым ещё немалое время, при этом надеясь на схожесть полных мирной томительности мысленных планов, также исходящих и от властительницы судьбы. Однако видения самой властительницы были иными, и потому, когда совершенно неожиданно со стороны близлежащих покрытых лесным массивом северных холмов раздался, громкий звук неведомого горна, Траян, внутренне ощутив столь разительную природу посыла, наконец очнулся и, властно посмотрев на застывших в недоумении советников и буквально отчаявшегося командира крепости, грозно изрёк: