И, точно вняв словам примипила, Владиус, тихонечко расслабившись, тут же окунулся в мысленную бездну, живо представляя в разгоряченных потоках сознания неожиданно представшие волнительные ступени грядущего жребия, по-своему интригующего и волнительного. Настолько волнительного удела, что молодой центурион ещё некоторое время побарахтался в столь неприятной задумчивой гуще, и, волевым усилием, полным непримиримости, всё отбросив, вслух из себя выдавил:
– Нет, Публий Флавий, не будет никакого жребия между мной, Аврелием Силием и Максианом. Не будет по той простой причине, что недостающий воитель в звании центуриона, коему в числе шестерых избранных необходимо будет отправиться для прохождения службы на приграничье, уже нашёлся. Он стоит, командир, здесь, прямо перед твоим пылким и неустрашимым взором в ожидании твоего одобрения на явленный в благой искренности его посыл. Ты сказал, командир, что я имею полное право предложить от себя нечто иное. Считай, что я уже это сделал.
– Ох, Владиус, да, я дал тебе такое право, но я же ведь не ожидал, что ты вот так без долгих на то раздумий решишься на жертвенный личный подвиг. Надеюсь, ты его сейчас необдуманно озвучил? Но ведь есть же жребий, зачем сгоряча-то рубить, сынок? Пойми, вы все трое для меня дороги.
– И для меня каждый из соратников моих тоже по-своему дорог, командир. Потому и выбор мой искренний таков. Что ты, примипил, думаешь, я забыл, что у Аврелия Силия недавно, пусть и вне брака, сын родился? Нет, не забыл! И что с того, если он теперь, пусть и молодой, но отец, всеми силами держится за своё, как ты ранее указал, положение. Я мысленно хорошо представил его мучительную пытку жребием. А Максиан друг мой первый. Он еле пережил тот наш страшный поход. Позже ему, конечно, везло на засады, но всё же вой ну он может уже и не пережить. А я его знаю, на пограничье он сидеть не станет, всеми силами будет рваться на новые битвы по велению судьбы. Поэтому для меня будет важна не его возможная обида, а то обстоятельство, что он останется здесь. Может, и ненадолго, но будущего ведь никто не знает, кроме богов. Что же касается моего сугубо личного видения, Публий Флавий, то оно не такое уж притягательно осязаемое, чтобы за него здесь цепляться и на что-то хорошее и счастливое надеяться. Не знаю, что будет там, но здесь, в этих преисполненных служебной обыденностью землях, мне иногда кажется, от невозможности исполнения и осуществления загаданных когда-то романтических и пылких мечтаний и желаний, что я попросту сойду с ума. Так что лучше уж, я считаю, для меня будет, если я немного изменю место службы. Я правда, примипил, считаю это за благо для себя. И не только я, но и моё чутьё тоже. Единственно, кого мне по-настоящему и впрямь жаль, так это родителей. Я столько их не видел. А так хотелось бы. Утешает лишь то, что они знают, что я не в термах прохлаждаюсь, а верно и храбро служу Риму. В общем, командир, решение за тобой. Не станешь принимать мой добровольный посыл, что же, тогда придётся предаться воле жребия. Но можно ли будет потом назвать истинно честным и праведным его?!
Примипил с судорожно-нервным покашливанием, явно негодуя, размашисто завертел из стороны в сторону головой, но затем, неожиданно опомнившись, немного поразмыслил, насквозь пронзающим взором вновь взглянув на заметно приободрившегося молодого собеседника, и сдержанно и спокойно выдал:
– Значит, так, центурион Владиус Рутилий, решение моё будет таковым. Жребий обязательно будет. От него по мере жизненного бытия ни одному человеку уйти не удастся, рано или поздно что-то как-то между чем-то, а живой душе придётся выбирать. И тебя он будет ожидать, мой верный воитель, но только не здесь, а где-то там, вне Британии. И я верю, что он будет поистине верным для тебя и счастливым. Что же, Владиус, как и тогда, при первой нашей серьёзной и волнительной беседе, так и сейчас ты смог убедить меня в своём решении. Так тому и быть. Надеюсь, жалеть о нём не будешь, ведь выбор иной у тебя мог быть. За друга своего Максиана не волнуйся, если самому не удастся ему рассказать о предстоящей дороге, то я ему сам тогда обстоятельно и аккуратно обо всём поведаю.
– Благодарю, примипил. Благодарю тебя за исключительное командирское понимание всего! – с глубоким облегчением выдавил в ответ молодой центурион и затем, чуть приблизившись к не перестающему прямо и пылко глядеть Публию Флавию, без промедления добавил: – Командир, так когда же нам, собственно, предстоит выступать?
– Завтра на рассвете, Владиус. Дорога же будет лежать ваша через столицу провинции Лондиниум прямиком к прекрасной гавани Портус Дубрис. Ах, хоть в одном тебе повезёт, Владиус, вдоволь сможешь наглядеться там на запоминающиеся пейзажные мотивы белых отвесных скал побережья родной для души и сердца провинции. Эх! Точнее же о маршруте всем вам ещё всё доведут. Да, и вот ещё что, центурион: как бы там ни сложился твой дальнейший путь, главное, постарайся уберечь себя. Ты же знаешь, многие за глаза считают меня чересчур строгим и требовательным командиром и, как само собой разумеющееся, оттого и зачерствелым человеком. А я ведь, Владиус, не только для всех вас являюсь командиром, но ещё и для одной юной и прекрасной женственной частички природы являюсь отцом. И словесные понятия, означающие любовь и переживания за родную кровь, и мне также хорошо известны и не чужды, несмотря на мой внешний неприступный нрав. Если вдруг ты всё же окажешься на вой не, мой отважный соратник, то постарайся о родителях любящих и волнующихся о тебе не забывать. Ибо их великая ответная любовь и вера в хорошую и добрую долю для родного чада обязательно будут помогать тебе, где бы ты ни был. Ещё в неминуемо горьком заключении от себя хотел бы добавить о том, что для меня было за радость служить вместе с тобой, центурион, сейчас и будет за ещё большую радостную честь, если наши воинские пути впереди когда-нибудь вновь соединятся. Знай это и не забывай, истинный воин аквилы. Да придадут боги удачи и помощи тебе во всём, славный римлянин Владиус! Всё, бывай!
– Благодарю, примипил! Я ничего этого незабуду! Слышишь, я не забуду твоего благочестивого завета, командир! – только и успел искорками живительного тона в ответ проговорить Владиус, прежде чем тень от поблескивающего в лучах горящих масляных ламп силуэта Публия Флавия окончательно растворилась во входных пределах расположения центуриона.
Оставшись в одиночестве и при этом чувствуя в глубине своего сердца первые искорки просыпающегося тревожного осмысления от чуть ранее избранного решения, Владиус, стараясь чересчур не подогревать нарастающую нервозность, быстро преодолел порог своей палатки, оказавшись на свежем воздухе. И тотчас наслаждение от нахлынувшего порыва ночного ветра врезалось в сознание молодого центуриона, а вслед за ним явилась и неожиданная встреча с очутившимися возле расположения центуриона двумя римскими солдатами. Обычными легионерами, явно направляющимися к лежащим чуть впереди казармам легиона. От столь резкой непреднамеренной встречи Владиус, слегка опешив, какое-то время простоял в молчаливости, но после этого, как и подобает командиру, быстро сориентировался и, более-менее привыкшими к полумраку глазами узнав в не менее растерявшихся от невольного столкновения солдат своей же центурии, первым строго произнёс:
– Так-так, интересно, и куда вот так спешно торопились солдаты моей же центурии, что совсем и не заметили своего командира?! Ещё чуть-чуть – и снесли бы напрочь! Ну что вы оба на меня так испуганно глядите, Викарий и Квинт? Мне не ваш взгляд сейчас нужен, а быстрый и, главное, честный ответ. Куда так неслись?!
Быстро выпрямившись, легионеры, поблёскивая настороженными лицами, отражающимися в редких огнях, догорающих на краях стен командирского расположения факелов, не мешкая, друг за другом в ответ вымолвили:
– Сожалею, командир, но мы оба ни в коем разе не хотели сделать ничего дурного. Мы возвращались с тяжёлых строительных работ, немного заговорились, предвкушая долгожданный отдых, а здесь неподалёку от командирского помещения ещё, как назло, факелы почти догорели, вот тебя и не заметили, центурион.
