Она протянула мне руку:

– Катрин Дюваль, помощник мадам Леру, Вашего адвоката. Мадам ждет Вас в банке! Прошу в машину….

Я всем нутром ощущал, как завистливые взгляды мужского населения отеля жгли мне спину. Мы вышли к стоянке и уселись в ее кабриолет. Катрин стартовала так, что пока я примеривался, с чего бы начать диалог на перспективу, наша совместная поездка уже подошла к концу.

Плавно вырулив на стоянку перед невысоким зданием с белыми карнизами и скромной вывеской «Банк Сосьете женераль», прелестница мимолетно оглядела себя в зеркальце, словно подозревала, что я своим взглядом мог растопить ее макияж.

Но тени осуждения в ее взгляде я не почувствовал. Напротив, Катрин так мило улыбнулась, напутствуя на благоприятный исход встречи, что сердце мое скакануло куда-то ввысь. Странное дело, сколько лет десятки самых заслуженных инструкторов с полной отдачей бились, приспосабливая мой организм ко всякого рода агрессивным, в том числе и психофизическим, воздействиям, а в итоге этот организм оказался совершенно беззащитен перед комплексом биохимических реакций, запущенных флюидами одного, пусть и очень милого, создания.

Посетителей в банке было немного. А если быть точным, то посетитель был всего один, и седел он в кресле, напротив двери в кабинет, в который направлялась Катрин, а вслед за ней и я.

Силуэт этого худощавого лица мужчины зародил во мне смутное беспокойство, но когда он повернул голову и наши глаза встретились, то меня окатило волной вполне осязаемой тревоги. Причиной тому был все тот же седой ежик его коротко стриженых волос.

* * *

Ни номер Попова в Париже, ни телефоны Задорожного и Лаврова в Москве, не были доступны для связи.

Я выключил свет и распахнул окно.

Ночь уже опустилась над Парижем, но с улиц еще слышались чьи-то неторопливые шаги, изредка доносился смех, негромкие восклицания. Город продолжал жить своей жизнью, но мне до нее не было никаких дел. За исключением тех нескольких его обитателей.

Окна моего номера выходили во внутренний двор, а он был тих. Простояв у распахнутого окна несколько минут, я взобрался на подоконник. Разумеется, с третьего этажа Париж не мог открыться мне прелестью своих иллюминаций, высота не та. Но я не стал расстраиваться по этому поводу – в эту ночь у меня были несколько иные планы.

Сегодняшний совместный с прелестной француженкой визит в банк закончился тем, что после окончательного удостоверения моей личности я стал не только обладателем весьма внушительного лицевого счета в банке, но и получил доступ к банковской ячейке, депонированной моим прадедом. А когда я возвращался к себе в отель, то успел заметить спину человека все с тем же седым ежиком на голове, мелькнувшую в двери соседнего с моим номера.

Разумеется, для одного дня этих странных совпадений было все же многовато. Именно поэтому основательное знакомство с архивом прадеда я отложил на потом.

Несколько секунд я потратил на то, чтобы освоиться.

Вправо от меня уходила гладкая стена. А вот слева, от самого окна тянулся широкий карниз. Если бы он располагался непосредственно на земле, то любой бы смог пройти по нему, ни разу не покачнувшись. Но сейчас он находился в полутора десятках метров над землей, и мне следовало быть осторожнее. Перебирая руками выпуклые квадраты облицовки здания, я двинулся в путь, осторожно переступая по карнизу.

Альпинист я был еще тот, но к счастью, цель моего путешествия была вовсе не лодка Ноя на Арарате – окно соседнего номера светилось всего в каких-то нескольких метрах. После недавних перипетий на московском кладбище мои суставы и мышцы еще не вошли в свои оптимальные кондиции, но никто из них не выражал явного протеста против очевидного насилия над собой. И все же, если кто-то думает, что сознание мое было наполнено исключительно жалостью к себе, то спешу вас успокоить: я продвигался по карнизу вполне уверенно, стараясь не терять контакта со стеной. И довольно скоро добрался до соседнего окна.

Голоса доносились до меня довольно отчетливо. Створка окна была наклонена вовнутрь, и табачный дым с невесомой легкостью струился из номера в темноту парижского неба.

Миллиметр за миллиметром я высовывал голову в проем. Окно было забрано шторами, но с моей стороны образовалась довольно широкая щель.

Посреди гостиной в креслах сидели двое. Они курили. Лицом ко мне сидел он – тот самый седой вальяжный старикан, с родинкой под глазом, который отметился в холле при моем прибытии в отель. Сидящий напротив него был скрыт высокой спинкой кресла, так что я видел только руку с сигарой в худощавых пальцах.

Они увлеченно беседовали с человеком, видимым мне только в профиль. Он стоял перед ними, выказывая почтение. Светловолосый парень лет тридцати. Голова на мощной шее, которая переходила в развитый торс. Но в лице его не было той напряженности, что присуща людям, отдававшим все свое время спорту, и не имеющих потому должных навыков в светском общении.

Говорили они на английском, причем было видно, что паренек этот свободно им не владел, и по этой причине часто переспрашивал, немилосердно коверкая слова. Впрочем, его оппоненты к этому относились с пониманием, и они терпеливо, шаг за шагом продвигались к пониманию друг друга.

Со скрытым от меня собеседником Седой лишь изредка перебрасывался несколькими фразами, но этого было достаточно, чтобы понять, эти двое – немцы. Формулируя меж собой единую позицию, они говорили на своем родном языке.

Я уже с трудом удерживался на карнизе, когда встреча их подошла к концу. Именно тогда я и увидел, наконец-то, незримого собеседника Седого. Им оказался мой старый знакомый. Все тот же господин с коротко стриженым седым ежиком, по имени Рудольф.

Когда Руди встал из кресла, чтобы проводить спортсмена, двинулся в обратный путь и я.

На французском мы с мамой общались дома сколько я себя помню – с самого раннего детства, ну а английский с немецким когда-то были моими основными языками в программе изучаемых предметов. Так что разобраться в содержании подслушанного разговора было совсем не сложно – неоднократно упоминая загадочную экспедицию Барченко на Кольский полуостров, говорили они и обо мне. К сожалению, вовсе не о том, как сделать мое пребывание в Париже счастливее.

На Париж уже совсем опустилась ночь, когда я тем же способом вернулся к себе в номер. Совсем недавно еще столь желанная, сейчас эта ночь казалась вязкой удушающей субстанцией. Наверное потому и посещавшие меня мысли, некогда свежие и быстрые, барахтались в голове, словно осы в тягучем майском меду.

Глава 5

РСФСР, Москва. 12 декабря 1924 года.

Явочная квартира ОГПУ.

– То, о чем Вы говорите – фантастика. Да-с! – в это невозможно поверить!

– Тем не менее – это так!

– Погодите! Погодите, товарищи…

У сидевших вокруг большого колченогого стола пяти человек глаза были воспалены то ли от возбуждения, то ли от табачного дыма, клубами висящего над головами.

Глеб Иванович Бокий* встал, оправил гимнастерку:

– Александр Васильевич, Вы должны понять нервозность товарища Агранова – он тоже читал Ваши «Опыты с мозговыми лучами», как и «Передача мысли на расстоянии». Вероятно, он предполагает, что в оценке добытых Вами сведений в Лапландии, Вы не совсем объективны, так как находитесь в плену собственных мировоззрений.

– Но ведь я…

– Погодите …

В наступившей тишине стали слышны ходики, висевшие на стене. Одна гирька уже провисла на длинной цепочке почти до самого пола, завод вот-вот закончится. В такт ходикам поскрипывали и сапоги Бокия.

«Скрип – скрип, скрип – скрип». Четыре шага к стене, четыре шага к столу.

Начальник спецотдела ОГПУ, являющийся еще и руководителем самой секретной службы в недрах ОГПУ, в результате счастливого стечения обстоятельств получил информацию, истинную цену которой еще предстояло осмыслить.