— Ребята, — закричала она, — ешьте лук! Ешьте его до субботнего вечера! Набирайтесь жару! Будем бить гайзоктерского свиненка! И Переле Йоси Либерса тоже будем бить.

С тех пор как увезли Кета, ребята всячески мстят за него. Саля придумала: в субботу вечером всем выйти на проспект и заняться разными проделками. И вот пошли. Саля впереди, Лям и все прочие — за ней. Они шли по главной улице — от Высокой горы до моста — и потихоньку плевали прохожим на платье; выбирали самые лучшие платья, самые красивые.

Днем Саля наткнулась на Переле, дочь Либерса. Переле шла с полным кувшином молока. Саля подбежала к ней:

— Ну-ка, поставь молоко, сейчас я тебе всыплю!

Пришлось бедной Переле поставить молоко. Саля принялась дубасить ее кулаками.

— На, получай гостинцы за Кета! — кричала она хриплым голосом. А платок при каждом ударе сползал ей на глаза.

Однажды вечерком они всей ватагой поймали гайзоктерского малыша. Саля сбегала за сарай и через минутку вернулась с бутылкой мутной теплой бурды. Она стала совать бутылку в рот малышу.

— Пей, пей, мальчик! — приговаривала она, тыча бутылкой в рот малышу. — Это твой братишка Кет прислал тебе пива из Балты. Пей! — Мутная жидкость выплескивалась из бутылки.

Потом произошло важное событие: Лям подрался с Петриком. Они старались бить друг друга по голове, но били все мимо. Драка разгорелась внезапно — из-за ручейка, который бежал от Ляминого дома к землянке Петрика и размывал там ступеньки.

Петрик запрудил его, и вода побежала обратно, к дому Ляма. Лям схватил заступ и еще глубже прорыл канавку. Петрик снова запрудил ее. Лям срыл преграду. Началась драка. Тут явилась Саля, она потуже стянула платок на голове, провела всей рукой под носом и ринулась в бой. Она раздавала тумаки направо и налево. Потом разняла мальчишек и перевела дух:

— Возьмите заступы, отведем ручеек в другую сторону!

Надувшиеся Лям и Петрик взялись за работу. С той поры ручеек никому не мешает. О том, что произошло, никто и не заикается, хоть оба они уверены, что драка была смертельной и кровь лилась рекой.

Как-то компании пришлось сразиться и с мальчишками из Лишнева. Все началось с приезда каких-то незнакомых мужчин. В руках у них были диковинные машинки, а на фуражках кокарды. Они остановились у Сали на заезжем дворе. Эти люди с машинками сказали, что они приехали разведать гору на той стороне Буга. Гора эта, говорят, богата железом, оно растет там, что ли. Местечко заволновалось. Старожилы припомнили, что барин Лукьянов разбогател именно с той поры, как однажды во время пахоты (он тогда был еще бедняком) нашел на своей полоске клад; а его надел был как раз у той горы, где растет железо.

Саля, конечно, тут же снарядилась идти вслед за людьми с кокардами на ту сторону Буга поглядеть, как добывают клады. Она потащила с собой Ляма и Петрика. А всем встречным ребятам кричала, на ходу обматываясь платком до бровей:

— А мы идем клад смотреть!

Но на том берегу, у шлагбаума, столпились деревенские мальчишки, и, едва люди с кокардами миновали их, они стали швыряться камнями, не давая тройке пройти на мост. В это время откуда-то появился Береле-кряква. Он не захотел ввязываться в драку и велел ребятам спокойно ждать, пока он сам все уладит. Береле подошел к мосту, и деревенские мальчишки пропустили его. Тогда он зашагал дальше, ни разу не оглянувшись в сторону Сали и ее друзей, будто он их никогда и не знал.

Тут к реке пригнали гайзоктерских коров и лошадей. Саля вместе с мальчишками спряталась за коровами, и под их прикрытием вся тройка двинулась к мосту, пошвыривая в противника камни. С того берега открыли ответный огонь. Досталось кому в голову, кому в бок, но никто не отступил. В дело вмешались пастухи Гайзоктера. Стадо переполошилось — лошади вздыбились, коровы шарахнулись в стороны. Шуму было много. Когда Лям прибежал домой, он застал в комнате бабушку — она только что вернулась из Балты. А мама лежала на кровати и жалобно стонала.

Лям даже не глянул на старые юбки и платья, которые бабушка привезла от богатой родственницы, хотя многие из них вскоре превратятся в штаны и рубашки для него. Мама наполняла всю комнату тяжкими стонами. Ее донимали какие-то спазмы. А по какой причине явилась вдруг Элька из Грушек? Она еще никогда не приходила на ночь глядя. Бабушка принесла воды из дальнего колодца, налила полнехонькие горшки. Лям тревожно озирался по сторонам. Бабушка дала ему полстакана молока, велела идти спать и оставить ее в покое. Она сказала, что с мамой ничего особенного, просто у нее болит живот.

Лям долго лежал в бабушкиной постели с открытыми глазами. Все, что произошло за день, точно выветрилось у него из головы. Его угнетало тревожное, щемящее чувство, которое было как-то отдаленно, неясным образом связано с Шейной, с гайзоктерскими слепыми лошадьми, с маминой глухотой и чахоткой. Оно было также связано с мамой Петрика — Феклой, с ее распухшими ногами. С этим тяжелым чувством он и заснул.

Чуть свет бабушка подняла его.

— Поздравляю! — сказала она. — Твоя мама родила дочку.

Ляма точно громом сразило. С тех пор как мама оглохла, он никак не поймет, когда надо радоваться, когда плакать. Сейчас, пожалуй, надо радоваться. Но вбежавши к маме и увидев ее пожелтевшее лицо, ее печальные, измученные глаза, он заплакал. Он знал, что плакать не следует, и все же не удержался.

Вот уже несколько дней как Петрик избегает Ляма и все торчит в землянке возле своей матери, а при виде приятеля бубнит себе что-то под нос и отворачивается. Лям спустился в их закопченное, сырое жилище. В углу на груде тряпья лежала мать Петрика, Фекла. Она рассказывала Ляму, как взрослому, что у нее больные, распухшие ноги, что сейчас, в непогоду и сырость, они болят нестерпимо; жаловалась на Петрика за то, что он не хочет свезти ее на ярмарку, где она выпросила бы себе копеечку на хлеб и перебилась бы до возвращения Пахома со службы. Надо тележку починить, а он сидит себе чурбан чурбаном. Хоть тресни — не добьешься от него ни слова. Ему стыдно, видишь ли, что мама побирается. А подыхать с голоду не стыдно? Погляди на него — второй день у него во рту ни крошки не было!

Петрик застыл точно каменный, вроде даже свет в его серых глазах потух; на Ляма не глянет. А когда мать чересчур разохалась, он вскочил и вышел из землянки. Лям побежал за ним, стащил с земляной крыши тележку. А Петрик все отводил глаза в сторону.

Прибежала Саля. Она мигом дозналась у Ляма, в чем дело и закричала:

— Айда, Петро! Мы поможем тебе свезти мать на ярмарку. — А затем она ни с того ни с сего затянула:

Лям толкнул Салю:

— Помолчи ты!

Тем временем уже начали поспевать венгерские сливы, а песок на улицах не просыхал от частых дождей. Вернулся с военной службы Пахом и снова стал работать на мельнице. А у Ляма тоже появился нежданный гость — его старший брат Тодрес, который когда-то уехал в неведомую даль. С его приездом все изменилось. Домик Ляма, который за лето, после всего пережитого, опустился и вроде оцепенел, теперь вновь ожил. Тодрес вернулся вытянувшийся, худой, с впалой грудью. Мама, завидев его, вся позеленела. Вслед за мамой все поняли, что стряслась новая беда. Окаянная чахотка подстерегла и Тодреса, нашла его в далеком, заброшенном городке Колораше и привела в родное местечко, в родной дом, чтобы сожрать его здесь, на глазах у родной матери.

Возвращения Тодреса с нетерпением ждали его дружки — самые лучшие парни и девушки местечка. В былое время Тодрес хорошо пел, отлично рисовал, и, когда он мальчишкой укатил в далекий город, в местечке долго спорили, кем он станет на чужбине: знаменитым певцом или знаменитым художником. Все эти годы он никому не писал, и теперь, когда наконец вернулся, стало известно, что он хотел стать художником, но стал всего лишь маляром и нажил себе болезнь в легких. Прежний весельчак и плясун стал теперь угрюмым, пришибленным человеком.