Хозяйка чайной дико всплеснула руками и увела Ляма на кухню.

После истории в чайной Ляму стало ясно, что кругом, на каждом шагу враги и что нечего малевать себе легкую жизнь. Надо везде и всюду, днем и ночью и даже во сне помнить об этом.

Но как отомстить Гайзоктеру? Ляма душил гнев, ненависть распирала всего.

Даже бабушка… Но, может, она просто хотела утешить его?

— Сердобольный человек Гайзоктер, — сказала она. — Хотел, наверное, совершить праведное дело — накормить голодного.

А Петрик сказал Ляму:

— С Переле все кончено. Все! Баста! Она говорит, что ты во всем виноват, что ты укусил Гайзоктера. А ее отец сказал, что теперь Гайзоктер расквитается с тобой. Ну, я чуть не заехал ей в зубы. Баста! — сказал я ей. Конец! Ты тоже собачьей породы, Переле. А мы-то думали, что ты наша. Зря мы любили тебя. Все кончено! Тьфу! Убирайся!

А Лям-то думал, что Йося Либерс, который на ножах с Гайзоктером, заступится за него. Как бы не так!

Друзья молча сидели в темном уголке землянки. Было тихо-тихо. За столом сидела Фекла, тыкала цыганской иглой в мешок: уколет разок и клюнет носом, уколет и задремлет.

— Послушай! — проговорил Лям. — Рыжий торговец на ярмарке рассказал мне, что у них один паренек, вроде меня, уехал в Херсон, поступил там к заготовщику и теперь получает десятку в месяц на хозяйских харчах.

— Да, надо нам куда-нибудь отправляться. Давай махнем, Лям! Мы себя везде прокормим, — подхватил Петрик мужским баском. — Вырастем, может выйдем в люди. Поедем в Николаев! Там, говорят, полно заводов.

С Элькой посоветоваться не пришлось. Явился какой-то человек, передал ей письмо, и она уехала. На другой день вечером она неожиданно вернулась. Лям и Петрик в это время были в комнате и решили рассказать Эльке о своем отъезде. Но Элька шепталась с бабушкой, страшно торопилась, затем вошла к ним и сердечно распрощалась.

— Все будет хорошо, ребята, все будет хорошо. Лям, будь молодцом, да и ты, Петрик, тоже! Скоро мы вас возьмем к себе. Все будет хорошо. Только будьте начеку… Не провожайте меня, нельзя. Я спешу.

Они хотели было с ней поговорить, но Эльки уже и след простыл. Бабушка пошла ее проводить, а Лям и Петрик остались в каморке, растерянные, смущенные, точно их отхлестали.

Когда бабушка вернулась, ее тонкие, худые щеки горели от возбуждения, а округлые глаза цвета пепла, цвета, какой упадет иной раз от набежавшего грозового облачка, глядели куда-то вдаль.

— Бабушка, куда она ушла?

— Меерку поймали. Она поехала вызволять его.

В одно мгновение дом погрузился в мрак, затем посветлело, в глазах замельтешило зеленое, красное, желтое.

Бабушка и оба приятеля сидели молча. Потом бабушка сказала:

— Недолго тебе быть у Пустыльников, оставайся уж ночевать! И завтра весь день проведешь дома.

Лям опешил.

Бабушка словно ответила на его невысказанный вопрос:

— Ведь тебя все равно прогонят.

— Почему? — проговорил наконец Лям.

— Потому что Элька велела Аре выбросить дурь из головы и подыскать себе другую невесту.

— Но я только что от Пустыльников. Ара с матерью были на кухне, шинковали капусту. Она шинковала, а он грыз кочерыжки.

— Элька постучала в окошко. Ара, не зная в чем дело, вышел. Тут она ему и сказала.

— А он?

— Откуда я знаю, что он сказал?

В Пустыльников словно вселился бес. На другой день они всем соседям раззвонили, что их Ара плюнул на девку, которая то и дело ездит к Рикицкому, и женится на богатой, из хорошей семьи, а в приданое ей дают магазин на полном ходу. Они намекали на внучку Гробилихи.

Пустыльники решили не тянуть с этим делом и сразу же стали готовиться к свадьбе, стали шить наряды. И вот уже состоялась помолвка, а скоро счастливую пару поведут к венцу.

Им не терпелось в два счета все провернуть. Ару в будний день нарядили в новый праздничный костюм. А он ходил точно в воду опущенный или под хмельком.

Однажды он перебежал улицу и, ворвавшись вихрем к Якову Стельмаху, у которого жил когда-то Аршин, стал шепотом умолять его сообщить — где ему повидаться с Аршином. Он ему нужен до зарезу. Потом Ара завернул к книгоноше. Немного погодя вышел испуганный, взмокший книгоноша и рассказал, что Ара замучил его, требуя книжек, да не простых, для чтения, а особенных, тех, что читает Аршин. Вот дикарь!

Больше Ару на улице не встречали. Но если он выскакивал на минутку, ему повсюду уступали дорогу.

Свадьбу сыграли всем на зависть. Дощатый балаган, возвышавшийся среди улицы, доставленные откуда-то три оркестра, шум, гам, громыхание посудой, звон бутылок, веселая перекличка на улице — все это было неслыханно и невиданно. Все делалось лихорадочно быстро, чтобы отвлечь Ару, забить ему голову, рассчитывая, что, когда он после похмелья очнется, уже будет поздно.

Темень ночная колыхалась от грома труб и барабанов, от гула пышной свадьбы; вина и водка лились рекой; улица благоухала теплым и нежным ароматом печений; груда свадебных подарков притягивала взоры своим богатством и роскошью; веселые песни, пляски и величания не умолкали ни на миг.

А спустя неделю Ара исчез. Молодая жена лежала, уткнувшись носом в подушку, и подвывала. Пустыльники лазили по чердакам, бегали как очумелые в синагогу, в баню, на кладбище, к знакомым крестьянам по ту сторону реки, расспрашивали всех извозчиков и сторожей. Одни видели, как Ара стоял вечером на мосту и глядел на воду, другие — как он шел на бойню.

Лям и бабушка сидели без дела дома. Элька уехала, и теперь некому хоть немного заработать. Надо Ляму куда-нибудь собираться. Они с Петриком давно решили уйти куда глаза глядят, главное — подальше. Как говорится, одно из двух: либо гнить, либо сладко жить!

Как-то Петрик примчался и рассказал, что ему счастье привалило: он долго умолял мельничиху, и та смилостивилась и дала матери чинить мешки для мельницы.

Теперь мать заработает немного, и они с Лямом махнут отсюда.

Петрик привел свою мать, усадил ее на лежаке и плотней укутал ее распухшие ноги. Они долго советовались и наконец порешили: Фекла переберется сюда, в домик; бабушка и Фекла будут жить вместе, штопать мешки тоже будут вместе. Зачем им скучать в одиночку? Как-нибудь перебьются, пока парни устроятся и возьмут их к себе.

Конечно, Саля сразу же пронюхала про их планы, прибежала радостная к Ляму и стала просить, чтобы ее тоже взяли. Лям надулся и сказал: «Ни за что!» Но она не унималась.

Приятели в хорошем настроении вышли на улицу. Веселый шум богатой Ариной свадьбы манил их к себе. Они подобрались к дощатому балагану, приникли к щелям и увидели Переле.

Дружки переглянулись и сразу же отошли от балагана. Потом в тихой боковой уличке у фонаря Лям сказал:

— Чем же Переле виновата? У нее отец и мать такие, вот и она такая. Если будет с нами, она станет другой, вроде нас.

Петрик помалкивал.

— Давай возьмем ее с собой! — Лям посмотрел на Петрика, но тот все молчал, только покраснел. Петрику не хотелось соглашаться, но, взглянув на товарища, он кивнул головой.

— Ладно, поди уговорись с ней. Завтра вечером мы уезжаем. Будем ее ждать возле бойни. Она ездит верхом?

— А зачем верхом?

— Я кое-что надумал.

Лям вопросительно посмотрел на товарища.

— Что ты уставился? Возьмем гайзоктерских лошадей и доедем на них до Трех дубов.

— Не надо, Петро!

— Нет, надо, холера ему в бок!

Лям весь вечер прождал Переле неподалеку от балагана и наконец дождался. Она была весела и хороша, как солнышко. Ужас до чего хороша! Ужас до чего весела!

Своими теплыми ручками она пожала Ляму руку.

— Ой-ой! — щебетала она, пожимая плечиками. Ей было очень весело, и предложение Ляма пришлось ей по душе. — Ой-ой! — повторила она и юркнула обратно в балаган.

На другой день они ждали ее в канаве у бойни. Рядом стояла пара лошадей, которую они с бьющимися сердцами увели из табуна, пасущегося за маслобойкой. Оба приятеля снарядились в дальний путь. В кармане у каждого было несколько медяков, в руках по узелку.