Разговоры и споры между малярами перешли в ссору. Горе несчастным — благо подрядчику. Стучат кулаки по столу, подпрыгивают пузатые чайники. И вот разбиты уверенность и бодрость Ляма. Случилось самое ужасное, самое горестное: раздоры между рабочими. Теперь уж, конечно, выиграет подрядчик.

На другой день все пришли на час раньше. Явился человек от подрядчика и всех переписал. Трое уже приступили к работе, как было велено. В этой тройке был также маляр, который привлек Ляма к работе.

Слово за слово, и маляры велели тройке спуститься со стремянок и бросить работу. Агент подрядчика стал отталкивать забастовщиков, забастовщики отбивались. Тот поднял шум, чтоб услышала полиция.

Приступившие к работе маляры не хотели спускаться вниз, но рабочие с такой силой затрясли стремянки, что им пришлось подчиниться. Лям помогал бороться с отступниками. Сердце его было переполнено болью и обидой.

Как только покровитель Ляма слез, он кинулся на своего подопечного и стал его тузить. Ляма выручили, он вырвался из свалки избитый, но довольный: его сторона победила, и тройке пришлось дать тягу, а вместе с ними удрал и человек от подрядчика. Их провожали градом камней и ругательствами.

Когда наступил обычный час работы, маляры, как всегда, взялись за дело.

Однако погодя немного примчались подрядчик, его агент, надзиратель со стражником и прежний покровитель Ляма.

Всем малярам приказано было сойти со стремянок. Разъяренный подрядчик побагровел от злости, а надзиратель принялся тотчас переписывать всех. Агент подрядчика указал на двоих и сказал, что это главные смутьяны и зачинщики. Надзиратель велел обоих арестовать. Недавний покровитель Ляма что-то шепнул агенту, показывая на Ляма, и тогда Ляма тоже взяли.

Рабочих продержали двое суток, а на третьи с великим трудом освободили.

А Ляма не отпустили. Его били в участке, требовали, чтобы он «сознался», указал свое местожительство, место прописки и, главное, требовали отзыва от хозяина.

Но ведь он уж несколько дней нигде не живет, ночует то здесь, то там, большей частью у маляра, который сейчас хочет его угробить, а раньше жил у Шимельса. Хорош он будет, если сошлется на Шимельса!

Вот уж второй раз его охватывает изумление в этом горестном вражеском стане.

Рива дозналась, где Лям, и явилась в участок. Она долго подкарауливала, как вор, счастливое мгновение и все же упросила кого-то, чтобы ей дали свидание.

Ему казалось, будто все его родные и близкие воплотились в этой Риве. Она пришла, как приходят к тяжелобольному, подбодрить и посидеть у его постели.

Он все рассказал ей.

Она обстоятельно выспросила его и решила, что Лям был прав. Но дело оборачивалось худо: ему грозила высылка домой по этапу. Зарой они его здесь заживо, и то ему было бы легче.

После этого Рива сидела у себя дома еще более подавленная, еще более скрюченная над грудой жилеток, и перед ней расползались бегущие из-под машинной лапки стежки, и сама лапка прыгала большим сверкающим пятном. Набухшие края век жгло, точно в глаза ей насыпали соли.

Однажды Рива встала, разогнулась и направилась к Шимельсу, который в это время с усердием молился Богу. Тихо, но быстро и коротко она прохрипела:

— Я вас очень прошу. Арестовали того паренька, Ляма. Его хотят выслать по этапу. Напишите бумажку, что вы его знаете. Ведь он жил у вас.

Шимельс уставился на Риву, бросил взгляд на жену, потом снова на Риву и отодвинул от себя молитвенник.

— О-о! — протянул он с издевкой, не сводя глаз с Ривы.

— О-о! — передразнила она его. — Да, о-о! Сделайте, это! Он вас тоже отблагодарит… когда-нибудь…

— А при чем ты тут, девочка? — лукаво прищурился Шимельс. — Пускай его вышлют. Пускай походит месяца три по этапу, это самое для него подходящее дело… А ты-то тут при чем?

Рива ощетинилась, но взяла себя в руки:

— Пан Шимельс, шуточки оставьте на субботу. Окажите мне услугу, и я вам отслужу.

Шимельс прошелся по кухне и велел Риве сесть за машину. Но она не тронулась с места. Он подошел к ней вплотную и тихо сказал:

— Я тебе его освобожу, только дай мне расписку, что ты получила жалованье за весь нынешний год. А парня я тебе выкуплю.

Риву это взорвало:

— Как! Да ведь это вам ничего не будет стоить? Только напишете, что он у вас жил и что вы его знаете. Ведь он не жулик, не бандит какой-нибудь! За что же вы хотите присвоить мой заработок за год!

— Заткнись! — отрезал Шимельс. — Кому нужны твои деньги? Горластая девка! Пошла к машине!

Рива не шелохнулась.

Шимельс гремел ножницами, потом схватил пиджак и шагнул к двери. На пороге он обернулся и крикнул:

— Чтоб сегодня закончила всю партию жилеток!

Рива не шелохнулась. В ее возбужденном сознании мелькнул год тяжкой работы, перед закрытыми глазами пронеслись триста груд сделанных жилеток, которые изо дня в день наваливались на нее, жалкое, слабое существо.

Она кинулась к дверям. Шимельс остановился у порога.

— Я согласна, — сказала она. — Сегодня же напишите бумажку для участка и передайте мне.

— Э-э, нет. В участок я сам пойду. Завтра твой парень будет на свободе.

Когда Ляма освободили и передали Шимельсу, он был поражен в самое сердце. Шимельс взял его со сладкой улыбочкой, как берут козу или подушку, как выкупают заложенную вещь.

На улице Шимельс сказал:

— Я отдал за тебя уйму денег. Но ладно, ничего не поделаешь. Старайся больше не попадаться им на глаза! Когда сумеешь — расплатишься со мной.

Лучше б ему помереть на месте, чем видеть Шимельса в роли избавителя и слушать его речи. Лям понял, что это дело Ривиных рук. Но как все это получилось? И почему? Его томило тревожное чувство, что здесь что-то неладно, очень неладно. Но Шимельса он ни о чем не стал расспрашивать, кивнул головой и скрылся в чайной. А потом он как в тумане долго толкался на этой бирже, среди рабочих-строителей.

Время от времени ему перепадала работа — на день, на два, но как-то у него все не клеилось.

Лям никак не мог добиться правды от Ривы, ему не удавалось узнать, как она его освободила. Однажды они долго сидели за «парой чая» в трактире «Китай», где играет большая машина; они провели там целый вечер, но о том, что его интересовало, она избегала говорить. Это делало его мрачным и раздражительным.

Херсон пришелся Ляму не по душе. Что-то тяготило его здесь.

С Ривой он встречался редко, всего раза два-три, и каждый раз ему приходилось долго дожидаться возле ее дома. Лица ее в темноте он не видел, только пожимал ее холодные шершавые руки. На душе у него было как-то бесприютно.

Она рассказала, что из колонии на день приехал ее отец. Шимельс дал ему в счет ее заработка трешку и наговорил такого, что она чуть не сгорела со стыда. Отец сгреб ее своими мужицкими лапищами, точно девчонку, и Шимельс едва отбил ее. Если еще и Лям уедет из Херсона, тогда и вовсе хоть удавись.

Во время последней встречи Рива принесла Ляму письмецо из дому. Открытку писал Абрам Отрыжка, староста погребального братства. Корявыми буквами он извещал Ляма, что его бабушки уже нет на свете и что присланные Лямом несколько рублей пошли на ее похороны. И пусть он пришлет еще немного денег на могильный камень и на оплату служкам за их труды.

Умерла бабушка так, что дай бог всем нам. Проснулась рано утром, сказала своей соседке Фекле: «Фекла-сердце, не сегодня завтра я помру», нагрела кувшин воды, обмылась, села на лавку, укуталась в свою шаль и отдала богу душу. А Брушку-сиротку отослала к родным.

Эти известия заставили Ляма двинуться в путь. Они с Ривой собирались отправиться вместе, однако у них не было ни копья за душой. Будь Петрик здесь, дело пошло бы иначе. Они сколотили бы на дорогу и отправились бы в дальний путь, в Варшаву. Там у Петрика дядя папиросник.

Лям перестал ощущать жгучее дыхание летнего дня, его знобило, и все казалось противным. Ночевал он обычно в недостроенных амбарах, если только удавалось забраться туда украдкой от сторожей; неделями не раздевался, у него чесалось тело.