— Моя лошадь вся вспотела, Петро.

— Моя тоже.

— Давай еще разок!

— Давай!

И они снова мчались взапуски к дальнему камню и обратно.

— Я учу своего буланого останавливаться на всем скаку. Ударишь его поводом по голове — тпру! — и он мигом остановится. Казаки так обучают.

— Надо нашу пару провести в конюшню, чтоб никто не видел, что они потные.

Загнав лошадей, они стали задавать им корм, замешивая на воде сечку с отрубями.

— Хорошо лошадям: днем они работают, а там отдыхают, не то что мы. А нас сейчас пошлют полы мыть, сбегать куда-нибудь или ребенка нянчить. Вчера тебя послали, сегодня меня. Хозяйка свой счет ведет.

— Всюду идет к лучшему, а у нас!.. Эх ты холера!

Как-то Гайзоктер зашел проведать лошадей, а буланый и вороной были в мыле. Ребята замешивали сечку и не заметили хозяина.

— Он у меня станет отличной верховой лошадью, вот увидишь.

— Если б уздечка ему губу не резала, он бы не прыгал. Я его хлестнул поводом по голове, а он как брыкнет.

Они увидели хозяина и в страхе попятились к яслям. Гайзоктер пробрался между лошадьми и тоже приблизился к кормушкам. Ребята, шмыгая под лошадиными мордами, стали красться к выходу.

— Черт бы вас побрал! — заревел Гайзоктер. — Надо больше воды и поменьше отрубей! Вы слышите, сопляки?

И пошел прочь.

У обоих отлегло от сердца. Оба сплюнули сквозь зубы и заспорили. Лям доказывал:

— Он слышал наш разговор, только прикинулся дурачком.

Петрик стоял на своем:

— Если б слышал, избил бы до смерти.

— Дурень ты этакий! Он нас боится. Нас больше. Нас много. И уж скоро начнется то самое.

— Гайзоктер ничего не боится. Мы для него клопы, не больше.

— А то, что лошади в мыле, он, по-твоему, тоже не заметил? Над ними и сейчас еще пар стоит. Что, у него глаза повылазили?

— Не видел.

— Убирайся ко всем чертям! Сам ты оглох и ослеп. Ну и человек! Не верит в то, что уже всем известно. Весь мир в огне. Разве ты не видел, как горел помещик Лукьянов? Хозяева дрожат от страха, а он все никак не очухается.

Петрик примолк. Лям почувствовал, что победил. Он обнял Петрика и шепнул ему на ухо:

— Гайзоктер теперь напуган, значит, и мы можем ему показать, кто мы такие. Все рабочие в городе бастуют, а мы что, не рабочие? Рабочие! Хозяева боятся нас. Что ж нам, молчать, что ли?

— А что нам делать?

— Как что? Разве твоя мать не хворает? Ведь она еле ноги волочит. А моя бабушка? Разве мы не голодаем? Разве мы все не разуты, не раздеты? Разве мы не моем полы, не таскаем грязные лохани, не терпим побои? Разве ты не потерял квитанцию? А Сроль? Не забудь погибшего Сроля!

— Что же нам делать?

— Что, что? Знаешь что? Сделаем так: после завтрака остановим лошадей — забастовка, и все тут! Бросим работу! А когда Мотя выйдет к нам с кнутом, мы ему объявим: забастовка! Он позовет Гайзоктера, а мы и ему скажем: забастовка! Потребуем прибавки — три копейки на день; всего, значит, десять копеек. Если ты, Петро, боишься, я сам скажу — за нас обоих. Твое дело только подтвердить: мол, все так.

После завтрака они остановили лошадей. Был мягкий теплый день. Лошади охотно стали, вкусно фыркали, оттопыривая губы. Их слепые глаза блестели, как зрячие, и слезились. Буланый, как всегда, когда он бывал в хорошем настроении, весело заржал, но сейчас это не подходило к мрачному настроению ребят. Услышав ржание, Мотя высунулся в окно:

— Что вы стали, обормоты? Черт бы вас побрал!

Лям и Петрик, нахмуренные, застыли у высокой стены, вытянувшись во весь рост и опустив руки. Мотя выскочил из дому и бросился к ним:

— Стоят, хоть выдои их! Ну-ка выкладывайте, в чем дело!

Оба в один голос выпалили:

— Забастовка!

Мотя было опешил, но потом громко расхохотался. Он только не знал, самому ли ему разделаться с этими мозгляками или вызвать хозяина.

Побагровевшие пареньки, напряженно вытянувшись, по-прежнему стояли у стены.

— Стойте, стойте, миленькие! Постойте, красавчики, еще минуточку! Сейчас позову хозяина, пусть он на вас полюбуется.

Мотя потер больные глаза и побежал к крыльцу. Вдруг откуда-то прибежала Саля, подскочила к обоим паренькам и скорчила гримасу.

— Живей убирайтесь, пока он еще не вышел! Чего вы ждете? Вот он идет. Ох, ребята! — Саля так и кипела.

Но они не двигались с места. Лям еще больше надулся. Прижимаясь к стене, он бормотал:

— Забастовка! Становись тоже к нам! Ты тоже рабочая. Ты ведь выбираешь спорынью у своего отца.

Гайзоктер не заставил себя долго ждать. Он вышел из дому в цветастой жилетке, поверх которой болталась толстая цепочка от часов. Не спеша подошел к обоим паренькам, которые по-прежнему стояли, точно прикованные, у стены. По их красным лицам ручьями струился пот.

Гайзоктер схватил обоих одновременно и оторвал от стены:

— В чем дело?

— Мы требуем…

Гайзоктер не дослушал. Как он держал их — одного правой, другого — левой рукой, так и развел в стороны, а затем с силой стукнул друг о дружку. Снова развел и снова изо всех сил — бац!

— Пропади вы пропадом вместе с вашими подохшими отцами! Мало того, что они — паршивые сироты, так еще выдумали какую-то забастовку. — И он снова стукнул их друг о дружку. — Чтоб духу вашего здесь не было! Слышите? Вон отсюда, оборванцы несчастные!

И он швырнул их вниз с высокой кучи лузги, точно беспомощных, слепых щенят.

Провал «забастовки» показал ребятам, что хозяин ни капельки их не боится. После этого поражения приятелей ожидал новый удар: исчез Аршин. Он исчез из-за какой-то запутанной истории, где были замешаны грушкинский сахарный завод и его рабочие. В это же время был и налет жандармов на Грушки.

Что же теперь делать на этом белом свете? Чего блукать без толку, если Гайзоктер стоит как скала, а Аршин сгинул, растаял как дым?!

Конечно, велико горе Феклы. Его не оценишь в семь копеек, которые Петрик перестал получать. Да и бабушкино горе не меньше. Но разве могут они понять всю горечь провала забастовки, исчезновения Аршина?!

Дружки все время держатся вместе. Но разговора по душам у них не получается. А болтаться без дела ох как тяжко!

У Ляма вновь пробудилась жажда к чтению, но все старое он уже перечитал, а на новое денег не было. А Петрик упрямо и настойчиво долбил одно и то же:

— Надо отсюда убираться! Давай пойдем в Николаев! Там, говорят, заводов много.

Но как раз в это время Пейсах Пустыльник велел бабушке привести Ляма. Он, мол, может паренька взять к себе, приставит его к шкурам.

Странную игру ведет этот Пустыльник. Зачем понадобилось ему брать Ляма? Ведь всему городу известно, что ни один хозяин не желает держать Ляма.

Но вот, работая у Пустыльника, можно было как раз доставать книги. Если б Элька, родная сестра Элька, перестала фордыбачиться, все пошло бы на лад.

Дело в том, что Ара Пустыльник, сын Пейсаха Пустыльника, дюжий детина с длинным, изогнутым, точно воловий рог, носом, загляделся на Эльку. Он ее где-то увидел и с той поры потерял покой. Он еще ни словечка не сказал ей, но всем уже известно про его «любовь».

Чуть Ара увидит или почует, что Элька мимо идет, как тотчас, дико шмыгая носом, мчится на своих длинных ногах домой, точно дьяволы гонят его. Дома он забирается на чердак, буравит в железной крыше глазок и смотрит сверху на улицу, на Эльку. Крыша уже вся в дырках. Узнает об этом отец — Аре не поздоровится.

А Элька и бровью не ведет, будто это ее не касается. Лям только сейчас понял, что Элька хороша собой, настоящая красавица. Что с того, что она тощая и плохо одета. Зато какие глаза! Какие ямочки на щеках! Какая походка! Само искушение проплывает перед тобой!

Немудрено, что Ару при виде ее кидает в дрожь. А ведь она, если что не по ней, задаст такую баню, что не возрадуешься. Недавно, например, она натравила всех швеек на дамского портного Буца. Встретила его на улице и задала такого жару, что он сразу стал шелковым. Конечно, надо держаться от нее подальше. А про Ару поговаривают, будто он стал каким-то совсем другим. В синагоге, даже в субботу, возле него постоянно валяются окурки. И еще замечают, что он прислушивается к крамольным речам приказчиков. Однако встреч с Элькой он избегает. И хорошо делает.