— Это Мотя, что работает у Гайзоктера на маслобойке. А рядом с ним — его старуха.

Мотя сильно сдал, голосок его уже не звенел медью, только жалобно хрипел. Он усиленно моргал запорошенными глазами, казалось, из них вот-вот посыплется пыль. Тяжело было смотреть на этого высохшего, разбитого человека.

Мотя стал жаловаться Петрику на свою участь, время от времени покрикивая на свою старуху, беспрестанно утиравшую глаза.

— Гляди, дорогой, она меня живым в могилу сведет. Втемяшилось ей в голову, что с нашими Шмерлом и Берлом что-то случилось. Как говорится, слышал глухой, рассказал немой. «Плюнь ты всем болтунам в глаза! — говорю ей. — Ведь сынок наш Симха пишет о них». А вот тебе живой человек, только что с позиций. Он клянется, что видел и Шмерла, и Берла. Знал бы он, что попадет домой, передал бы весточку от них.

Петрик почувствовал, что надо перевести разговор на другое, иначе он еще брякнет что-нибудь невпопад: ведь сыновей Моти он и не видывал. Петрик спросил:

— Вы все еще работаете на маслобойке?

— Да, там маюсь. Только силы уж не те. Теперь это уже не маслобойка, а настоящий завод. Сам уже не вмешивается в дела, всем заправляет Гайзоктерша. С ним еще можно было ладить, а с ней… Никакая холера ее не берет. На заводе ее обходят за три версты. Этакая язва! Кому охота с ней связываться!

— А как поживает Гайзоктер? Где он? Сыновья у него тоже на войне?

Мотя посмотрел на него, как на сумасшедшего. Занятый своими бедами, он затормошил свою ссохшуюся старушку:

— Пойдем, пойдем! Чует мое сердце, все в порядке.

Береле-кряква ловко вытащил задвижку из пробоя, дверь сарая распахнулась, и оттуда ударило в нос густым смрадом, пометом какой-то живности.

В необъятно большом просторе чердака была черная ночь, а в дырах тесовой крыши торчали синие куски неба, и в каждом по звезде. Под этим диковинным сводом сарай выглядел маленьким и жалким, точно шалашик, затерянный в степи.

Вспыхнул огарок, за ним другой, третий. Изумленные глаза Петрика невольно следили за бешено бегающими вдоль стены шестипалыми руками Береле, которые в одно мгновение зажгли десятки огарков, равномерно прикрепленных к запыленным перекладинам, так что запылали все четыре стены сарая.

— Угу? — хмыкнул Береле в сторону Петрика, почти не раскрывая узкого птичьего ротика под скулами-картофелинами.

— Что это значит?

— По ночам я забираюсь в молельни и уношу оттуда поминальные свечи. А служки думают, что это черти влетают через дымоходы и поедают все свечи без остатка. Хи-хи. А души-то вместе со свечами приходят ко мне сюда, а с ними весело. Видишь, как они пляшут, как бегают, кувыркаются, дерутся. Хи-хи, хи-хи.

Петрик не верил своим глазам.

На стенах сарайчика, во всех углах, на потолке — всюду бегали, метались, ползали, копошились пауки, мухи, букашки, жучки — всякие насекомые. Они жужжали, падали, опаленные пламенем свечи, и снова вскакивали — это была какая-то диковинная сумятица летающих и ползающих тварей.

Береле вышел, и Петрик стал тушить свечи. Потом он кинул шинель на сухую солому и выглянул во двор. В слабом свете, льющемся через дырявую крышу, видно было, как Береле-кряква карабкался по перекладинам. Растопырив длинные руки и ноги, он так ловко, по-обезьяньи прыгал от столба к столбу, что Петрик то и дело терял его из виду. Вдруг Береле издал какой-то дикий кряк; в ответ сразу же поднялось кудахтанье, верещанье. Вслед за тем все темное пространство под огромной тесовой крышей наполнилось пугающими птичьими голосами, щелканьем, попискиваньем, карканьем.

Береле-кряква сорвался откуда-то перед самым носом Петрика и дернул его за руку.

— Поди спать, я тоже скоро приду, — сказал он глуховато и отправился куда-то за сарай.

Ночью Петрику спросонок показалось, будто рядом кто-то поет. Он проснулся. В сарай просачивался утренний свет. Рядом, открыв глаза, лежал Береле.

— На! — Он сунул Петрику в руки бутылку водки. — Пива я у них тоже стащил. Саля там уже поет: «Ой, мамочка, мама, болит голова. Пусть явится доктор, пусть явятся два». Они уж там со счету сбились, пивши.

— Кто?

— Там у Сали вся компания. Обрабатывают урядника.

— Для чего?

— Урядник хочет выдать Макаровского чудотворца. Тут дело пахнет каторгой. Но Саля из кожи лезет, старается спасти его.

— Хоть убей, ничего не понимаю.

— Саля голову потеряла из-за Меерки Шпона. А тот бежит от нее, как от чумы. Она все силы кладет, чтобы втравить его в какое-нибудь компанейское дело. Ну а макаровский чудотворец с ней заодно.

Петрик уже слышал, что Саля важная фигура в местечке и знает, что у каждого за душой. Она так ловко заденет самое больное место, сделает при этом такое сердобольное лицо, что все девушки раскрывают перед ней свои души. Она знает все романы, кто кого любит явно или тайно, вмешивается во все дела, дает советы и даже приказывает, потому что она ведь может и насолить, если захочет. Сейчас, когда столько молодых людей скрываются здесь от призыва, заводят романы, женятся, разводятся или попросту бросают своих жен на родной стороне и тут, в тиши и спокойствии, вновь влюбляются, у Сали по горло дела; она шушукается день и ночь, мечется от Сони к Моне, от Мони к Соне.

Петрик-то знает, что Саля с малых лет любила повсюду совать нос, но что она сама собирается замуж — это для него новость. Да еще за кого — за Меерку Шпона!

Он повернулся к Береле:

— Расскажи толком.

— Урядник ярится оттого, что Макаровский чудотворец увечит ноги призывникам. Он грозится сообщить куда следует, вызвать жандармов; он не допустит, чтобы прятались от войны; чудотворца этого закуют в кандалы и сошлют в Сибирь. А чудотворец берет сто пятьдесят рублей с ноги, в эту цену входит и благословение. К нему едут со всех концов. До сих пор он делал надрез у лодыжки. Но вот недавно кривоозерский парень умер в диких муках; весь город сбежался посмотреть — парня горой раздуло. Теперь чудотворец делает надрезы выше лодыжки, и соли можно сыпать поменьше; главное — лить на рану побольше застоявшейся мочи. А как только загноится и вся нога от паха до пятки станет втрое толще, надо явиться к воинскому начальнику. Не будь этого чудотворца и урядника, все погибли бы, ей-богу. Ну кто стал бы возить нам соль? Кто шил бы нам штаны?

— К чему ты это все рассказываешь?

— А вот к чему. Саля явилась к Макаровскому чудотворцу и заявила: «Ребе[4], вы сгниете на каторге, закованный в кандалы. Урядник не понимает никаких шуток. Только я могу спасти вас, надейтесь на меня. Но одно условие: сделайте так, чтобы я понравилась Мееру Шпону. Пусть поведет меня к венцу». А ребе, если захочет, может этого добиться. Что ж ты думаешь? Он сделал так, что Аршин стал заглядывать к Сале. Чудотворец напророчил ему большое богатство. Когда-то уже дедушка этого чудотворца, старый праведник из Тальново, сделал дедушку Аршина богачом. В то время у дедушки нашего ребе было богатое подворье; там стоял праздничный светильник в двадцать пудов весом, украшенный медными птичками и золотыми трубами. Когда перед светильником совершали моления, птички и трубы пели, и пение слышно было на версты вокруг. А еще в том дворе стоял золотой столб, и дети чудотворца отрубали себе по кусочку, когда им нужны были деньги. В те времена у праведника на дворе всегда толпилось множество последователей.

Дело шло к концу трапезы. И вот старый праведник увидел — вдали у двери стоит самый последний бедняк Рафаил, дедушка Меера Шпона. Праведник воззвал: «Рафаил, сын Мордехая, подойди сюда!» А тот робко ответил: «Мне не пройти, тут слишком тесно». — «А ты поработай локтями и пробьешься», — снова крикнул праведник. И Рафаил пробился. С той поры счастье повернулось к нему лицом. Он стал давать деньги в рост и разбогател. Сироты закладывали у него приданое, весь город был у него в долгу. Когда он умер, сироты горько плакали по нем, потому что приданое он им так и не вернул. Собственные его дети рассорились между собой, они никак не могли поделить оставленное им золото и серебро. Так они и обеднели. Вот почему Меер Шпон здорово боится ребе. Стоит чудотворцу позвать его, как Шпон бежит сломя голову. А самой Сали Меерка боится пуще огня. Кто облил серной кислотой чужого парня, когда тот соблазнил девушку? Все знают — это Саля сделала…